3. Социальный эксперимент и проблема моделирования

Проблема эксперимента в социологии — одна из наи­более сложных и спорных проблем. Только очень серьез­ная методологическая обоснованность решения этой про­блемы может дать удовлетворительный результат.

«Много чернил пролито, — пишет Дж. Медж, — в диспутах относительно возможности эксперимента в со­циальной науке. Ученые мужи, высказываясь о научном методе, приходили к единому мнению о том, что без экс­перимента научная последовательность будет неполной; таким образом, те, кто занимались социологическими исследованиями и претендовали на место в рядах уче­ных, естественно, пытались показать, что они также в состоянии проводить эксперимент»^[CXXV]. Аналогия с есте­ственными науками, которая все время, как призрак, стояла у колыбели эмпирической социологии, приводила

к выводу, что «возведение» социологии в ранг науки воз­можно только при условии усвоения ею эксперименталь­ной процедуры, при условии доказательства того, что эксперимент возможен и необходим в социологии. Осо­бенное увлечение экспериментом в американской социо­логии наблюдалось в 20—30-х годах. C этим увлечением связано и возникновение так называемых социологиче­ских лабораторий.

Однако ни тогда, ни сейчас понятие «эксперимент» не употреблялось в социологии в том значении, в каком оно употребляется в естественных науках. Сама возможность наблюдения совершенно изолированного факта в есте­ственных условиях или искусственное воспроизведение этого факта в лабораторных условиях — дело для социо­логии почти недоступное. Это не означает, однако, что эксперимент вообще невозможен в социальных науках.

Прежде всего до сих пор продолжает существовать неясность в отношении форм социального эксперимента. Под понятием «экспериментальное» исследование нача­ли очень скоро понимать либо исследование просто с точной фиксацией наблюдения с некоторым изменением его условий, либо создание определенных моделей со­циальных явлений. Таким образом, об эксперименте ста­ли говорить в эмпирической социологии в довольно ус­ловном смысле. Дж. Маккинни отмечает: «Даже сегодня термин (имеется в виду «эксперимент».— Г Л.) часто применяется к эмпирическим исследованиям, к которым

10 Г. М. Андреева

145

он, ясно, не подходит, если исходить из действительно применяемой процедуры»¹.

Тем не менее проблемам эксперимента уделяется большое внимание в социологической литературе. C од­ной стороны, разрабатываются общая схема социального эксперимента, его логика, его классификация, с другой — осуществляются и описываются конкретные эксперимен­ты в различных областях социальных исследований. Так, например, суммируя данные об экспериментах, предпри­нятых при изучении общественного мнения, С. Стауффер разработал модель любого контролируемого эксперимен­та². В полном виде она выглядит так:

¹ См.

² S. A. Stouffer, Some Observations on Study Design. “Reader in Public Opinion and Communication”, p. 520—525,

Схема эта, как видно, очень обща, и гораздо большее значение имеют описания отдельных экспериментов.

В различных обзорных работах и учебниках описано несколько наиболее известных «экспериментов» в амери­канской социологии, которые были поставлены после первой мировой войны. Выше уже говорилось в разной связи об экспериментах Морено и Хоторнском экспери­менте Мэйо. Об этом последнем особенно много говорят в американской социологии и приписывают ему чрезмер­ное значение¹. Суть дела состояла в том, что в 1924 г. Мэйо и его коллеги начали серию исследований в Хотор­не на предприятиях компании «Вестерн электрик». За­каз, полученный от компании, был предельно ясен: надо было исследовать, как освещенность комнаты, где рабо­тали рабочие, влияла на производительность труда. Бы­ло выбрано три комнаты, и в каждой из них менялась степень освещенности и соответственно подсчитывалось количество продукции. Было выяснено, что прямой зави­симости между освещенностью и производительностью труда нет. Тогда предприняли другой эксперимент: взя­ли две комнаты, одна из которых называлась «контроль­ной». В «контрольной» комнате условия оставляли преж­ними, а в экспериментальной условия освещенности из­меняли. И снова никакого заметного различия в произ­водительности труда не получили. По согласованию с компанией поставили третий эксперимент: работниц одной комнаты полностью изолировали, и в этой комна­те ввели целый ряд усовершенствований не только в ос­вещенности, но и в темпе работы, частоте перерывов и т. д. Снова видимого результата не получилось.

Объясняя эти эксперименты (длились они до 1932 г.), Мэйо пришел к выводам, которые сжато и ясно изложе­ны У. Уайтом: «Исследователи пришли к заключению, что производительность одинакова в обеих группах по­тому, что в обеих группах было обеспечено участие (имеется в виду активность.

10*

147

что в действительности определяло отношение рабочего к его работе. Социальная система может работать про­тив управления, но, если менеджеры заботятся о том, чтобы понять систему и ее функции для рабочего, систе­ма может работать на управление»¹. Так, объясняет Уайт, родилась идея Мэйо о важности и значительности «человеческих отношений», т. е. о важности обеспечить для рабочего чувства принадлежности к той системе, в которой он работает, т. е. в данном случае к компании.

Таким образом, возникновение доктрины «человече­ских отношений» прямо рассматривают как результат экспериментов Мэйо. Строго говоря, эксперимент здесь не давал основания для тех далеко идущих выводов, ко­торые сделал Мэйо. Эксперимент действительно дал важный материал относительно того, что степень произ­водительности труда зависит не только от условий осве­щенности и других подобных факторов. Все остальные выводы были сделаны Мэйо на основании более широких наблюдений над развитием современного производства, из определенным образом направленных, осознанных поисков путей для наилучшего выполнения заказа ком­пании, наконец, на основании теоретической критики системы Тейлора. Сам же эксперимент явился типичным экспериментом социально-психологического плана, и, как таковой, он, конечно, имел определенное значение. Но в таком качестве эксперимент имеет строго ограни­ченные рамки, его результаты не затрагивают существен­ных сторон социальных отношений. Поэтому нет никаких оснований переоценивать значение этого эксперимента для социологии как науки.

В американской литературе описаны и некоторые другие эксперименты^[126][127].

В 1934 г. С. Доддом был поставлен эксперимент в Си­рии. Изучался вопрос о значении пропаганды сельской гигиены для привития гигиенических навыков в семьях.

и в другой группе велась пропаганда гигиены. Задача заключалась .в том, чтобы проверить экспериментально, насколько более хорошие жилищные условия способ­ствуют формированию гигиенических навыков и как все это сказывается на смертности населения. Вывод был очевиден: смертность оказалась ниже в той деревне, где жилищные условия были лучше и где пропаганда давала более эффективные результаты.

Сходным с этим является и эксперимент Чэпина по изучению социальных последствий хорошей обеспечен­ности жильем^[128]. Эксперимент этот был предпринят в Миннеаполисе — городе, который подвергался коренной перестройке. Вокруг плана перестройки Миннеаполиса было поднято много шуму. Дебаты вокруг этого плана велись также и среди социологов. Впоследствии был со­здан даже особый фильм о преобразованиях в Миннеа­полисе— из серии так называемых социологических фильмов, — который демонстрировался участникам V Всемирного конгресса социологов. Чэпин принимал участие в работе по перестройке Миннеаполиса и поста­вил здесь свой получивший известность эксперимент: 108 семей были переселены из трущоб в общественные дома. Параллельно с ними наблюдалась 131 контроль­ная семья из оставшихся в старых условиях. Целью было экспериментально изучить влияние хороших жилищных условий на изменение поведения семей или, как форму­лирует сам Чэпин, на «улучшение общественной жизни семей».

Показателем «улучшения общественной жизни се­мей» было количество клубов, в которых состоит член семьи. Легко предположить, что вывод из эксперимента состоял в том, что переселение из трущоб в обществен­ные дома, т. е. в более сносные жилищные условия, при­вело и к некоторому изменению в образе жизни семей, в частности к известному повышению общественной «ак­тивности» членов этих семей. Требования эмпирического и ∣B данном случае экспериментального исследования исключали, разумеется, какие-либо более широкие выво­ды, например о том, что трущобы вообще представляют собой ненормальные условия для существования людей,

что они приводят к созданию деморализующего человека особого «образа жизни», к деградации личности и т.

Из этих примеров видно, что ни в одном случае экс­перимент не имел места в точном значении этого тер­мина. Все это, по мнению Маккинни, приводило к тому, что многие социологи поняли, что «человеческое поведе­ние большей частью не поддается тому виду контроля, который является специфичным для экспериментальной процедуры» ¹. «Это, — продолжает Маккинни, — отнюдь не преуменьшает работу, проведенную, например, в «ла­бораториях» Гарварда и Мичигана. Это просто указы­вает на то, что, несмотря на чрезмерные претензии не­которых энтузиастов эксперимента, в известных отноше­ниях его применение в социологии строго ограничено»^[129][130]. Эта широта и неопределенность толкования эксперимен­та приводят к тому, что многие буржуазные социологи стремятся как можно точнее определить разные виды эксперимента. В учебнике Фестингера и Катца, напри­мер, различают полевой эксперимент и лабораторный эксперимент и т. д.^[131]Однако зачастую эксперимент во­обще не связывают с непосредственно поставленным опытом, а отождествляют его с построением опреде­ленной модели для планирования исследования.

Проблема эксперимента выступает, таким образом, в связи с проблемой моделирования социальных явле­ний. Этот вопрос в не меньшей степени, чем вопрос об эксперименте, является острым и дискуссионным в со­циологии. Принципиальная возможность моделирования социальных явлений не может быть отвергнута. Если гносеологическая сущность моделирования состоит в том, чтобы упростить проблему и решить ее при помощи другой, менее сложной проблемы, то принципиально воз­можен такой подход и к решению социальных проблем. Правда, здесь встает ряд трудностей методологического,

общефилософского порядка, главная из которых — опас­ность схематизации и упрощения социальных явлений, которые могут привести к утрате специфики этих яв­лений.

Традиция моделирования в эмпирической социологии тесно связана с увлечением статистическими и вообще количественными методами. Под моделированием в со­временной науке понимают не обязательно построение моделей, воспроизводящих внешний вид объекта, но главным образом создание моделей внутренних свойств объекта. Они не требуют поэтому обязательно физиче­ского воспроизведения объекта или явления. Моделиро­вание может быть осуществлено путем описания внутренних свойств объекта, например, при помощи чи­сел. По существу уже в статистике применяется модели­рование, ибо здесь вместо действий с явлениями осуще­ствляются определенные действия с числами. Поэтому определение общих исходных принципов моделирования в социологии сторонники количественных методов свя­зывают с акцентом на то, что моделирование социальных процессов подобно моделированию физических процес­сов (так же как вообще идея измерения социальных яв­лений апеллирует к такой же возможности в мире при­роды), а не на то, что в социальном моделировании мно­го специфического. Отсюда частое заимствование чисто формальных образцов у естествознания и порой извра­щение идеи моделирования, превращение ее в игру с бес­смысленным подражательством точным наукам. Правда, в теоретическом плане все эти вопросы, как правило, оговорены, но в практике исследований многие методоло­гические нормы нарушаются, и тогда-то дело и кончает­ся простым заимствованием формы математических и физических исследований.

Именно в связи с построением математических моде­лей снова и снова встает вопрос о возможности и грани­цах измерения в социологии. Среди американских социо­логов существуют несколько различные подходы к этому вопросу. Если в работах одних простое подражание ма­тематической символике приобретает такие формы, кото­рые вообще не могут иметь никакого научного значения, то в работах других содержатся попытки найти какие-то рациональные подходы к сложной проблеме моделирова­ния социальных явлений.

Примеров, когда предложенные модели не имеют никакого результата, кроме компрометации самого прин­ципа моделирования в социологии, можно привести мно­го. В отдельных случаях эти попытки вызывают резко ироническое отношение и со стороны некоторых бур­жуазных социологов. Так, например, критический душ на голову сторонников математического метода в социо­логии выливает П. Сорокин в своей работе «Причуды и слабости современной социологии и связанных с ней наук», иллюстрируя чисто формальное усвоение «мате­матической одежды» в некоторых социологических иссле­дованиях. Сорокин, в частности, приводит ряд примеров из работы Курта Левина «Теория поля в социальных науках», где Левин исследует формы поведения ребенка на разных этапах его жизни и пытается изобразить неко­торые закономерности такого поведения в виде математи­ческих формул. Курт Левин, будучи известным психоло­гом (он создатель так называемой топологической психо­логии, представляющей собой своеобразный синтез ста­рой гештальтпсихологии и бихевиоризма), в некоторых работах предлагает выводы, которые касаются и опреде­ленных социальных аспектов человеческого поведения. Здесь, в этой сфере (мы не говорим в данном случае о специальных психологических работах Левина), выводы эти предельно плоски. Предложенная же им математи­ческая форма записи результатов экспериментальных исследований оказывает плохую услугу социологии, и в частности идее применения математических методов в социальных исследованиях.

Это и иллюстрирует П. Сорокин в своей книге. Он анализирует вывод Левина о том, что «разнообразие поведения возрастает со времени детства вместе с нор­мальным развитием». Эту несомненную и очевидную истину Левин записывает математически:

¹ К. Lewin, Field Theory. “Social Sciences. Selected Theoretical Papers”, New York, 1951, p. 100.

152

Такая форма записи ничего не прибавляет к нашему знанию того тезиса, который доказывается Левиным. Это не есть доказательство предлагаемого тезиса, это еще один вид записи того же самого, причем вид неоправдан­ный: в дальнейшем эта форма записи нигде не приме­няется, а если она фиксирует конечный результат, то в таком виде просто не нужна. Можно было бы с успе­хом сформулировать ту же самую мысль обычным пу­тем, при помощи словесного описания, и это было бы даже точнее, ибо, строго говоря, знак