РАЗУМ ПРОТИВ ЭКЗИСТЕНЦИИ

«Неомарксисты» с необычайным вниманием отнес­лись к переменам, которые были вызваны стремитель­ным развитием науки и техники. Научно-техническая революция, которая с середины нашего столетия охва­тила многие страны мира и, казалось бы, несла для всех огромный заряд прогрессивных преобразований, обернулась для капиталистической системы целым ря­дом негативных последствий.

мен науки и научной рациональности стал едва ли не главным предметом «неомарксистского» анализа.

Следуя установкам экзистенциализма, «неомарксис­ты» стремятся отыскать в человеческой душе эк­зистенциальное начало, некий иррациональный оста­ток, неподвластный законам товарного производства. «В своей способности к универсальной интуиции,— утверждает Маркузе,— душа обесценивает противо­положности истинного и ложного, доброго и дурного, разумного и неразумного,— противоположности, ко­торые возникают в процессе изучения общественной реальности в связи с особенностями материальных форм человеческой жизни» ⁶².

Воспринимая экзистенциалистский тезис об абсо­лютной несовместимости разума и экзистенции, «нео­марксизм» разрабатывает эту проблему в ином идео­логическом ключе. Имея целью критику «позднего» капитализма, он жестко связывает разумность с конк­ретными характеристиками общественной системы. В данном отношении он сближается с вульгарно-со­циологической идеологией «пролеткульта» в нашей стране, который, как известно, пытался «разоблачить» всю культуру и даже науку дореволюционной поры как прислужников господствующих классов. В филосо­фии «неомарксизма» иррационалистическая традиция переплелась с вульгарно-социологической методологи­ей.

Понятие рациональности, правда, с некоторыми модификациями, было воспринято «неомарксистами» у М« Вебера. Последний трактовал его чрезвычайно широко — не только в методологическом аспекте, но и в социально-историческом, что отчетливо прояви­лось в стремлении представить всю историю западной цивилизации как процесс возрастающей рационализа­ции всех сфер хозяйственной и культурной жизни.

Индустриальный капитализм, по Веберу, явился ре­зультатом развития ряда явлений, которые уже на бо­лее ранних ступенях истории содержали зародыш ра­циональности. Таковы античная наука, римское право, протестантская этика, наконец, формы ведения хозяй­ства, возникшие с отделением рабочей силы от

средств производства, Наличие неимущего слоя лю­дей, формально свободных, но принуждаемых бичом голода продавать свой труд, открывает путь рацио­нальной экономике, ибо на основе установленной за­работной платы можно заранее исчислять издержки производства.

Становление капитализма сопровождалось рацио­нализацией социального действия: приверженность привычным нравам и обычаям вытеснялась в его структуре соображениями практического интереса, а мотивация отличалась тщательно обдуманным соотне­сением цели и средств. В наиболее чистом виде такое действие — целерациональное, как его называет Ве­бер, обнаруживалось в экономике, но капитализм сформировался только тогда, когда оно стало играть ведущую роль во всех областях общественной жизни.

Вебер трактует понятие рациональности в позити­вистском духе, ограничивая его сферой рассудочной, формально-логической деятельности. Рациональность для него тождественна возможности производить рас­четы, она соответствует исчисляемости, калькулируе­мое™. Условием, предваряющим такой процесс, явля­ется редуцирование качественных характеристик к ко­личественным: объект освобождается от содержа­тельных или ценностных моментов и предстает в виде некоторой совокупности функциональных определе­ний.

В «неомарксистской» социальной философии «формальная» рациональность была истолкована как «буржуазный» Разум, т. е. исторически определенный тип рациональности, существующий только в эпоху ин­дустриального капитализма. Но если Вебер был пре­исполнен оптимизма в связи с непрекращающейся экс­пансией такого типа рациональности, то «неомарксис­

ты», напротив, рассматривают данный процесс как по­вод для развертывания критики капитализма, а также и как симптом его неизбежного падения.

Анализируя с позиций «неомарксизма» веберовс­кую концепцию рациональности, Маркузе подчерки­вает, что в ее основе лежит отвлечение от конкретных особенностей человеческой личности, а в конечном счете и от самой жизни. Именно такого рода отвлече­ние создает технические условия для капиталистичес­кой переработки человеческого и вещественного суб­страта: организации и осуществления контроля над промышленными предприятиями и чиновничьим аппа­ратом, над трудом, досугом и т. п. «Формальный», «абстрактный», или «технический», Разум образует важнейшую предпосылку, без которой немыслима рентабельность капиталистического производства: «Если расчет капитала представить в формальном ас­пекте, то его наиболее рациональной моделью ока­жется та, в которой человек и его «цели» выступают лишь в качестве переменных величин для вероятност­ного исчисления прибыли и пользы» ⁶³.

Маркузе стремится показать, что «формальная» рациональность, которая воплощается в капиталисти­ческой экономике, не лишена практическо-ценност­ных, или «материальных», элементов.

формальным (в веберовском смысле этого слова) структурным элементом капитализма и самого рацио­нального хозяйства» ⁶⁴.

Разговором о «материальных» допущениях, просо­чившихся в веберовскую формально-рациональную теорию капитализма, Маркузе открывает тему господ­ства и власти — важнейшую для всей социально-фило­софской доктрины «неомарксизма». По его мнению, веберовская диалектика рациональности и господства находит свое адекватное и логически законченное вы­ражение в бюрократическом управлении. «Специфи­чески западная идея Разума,— утверждает он,— осу­ществилась в системе материальной и интеллектуаль­ной культуры (экономике, технике, образе жизни, на­уке, искусстве), которая находит свое полное развитие в индустриальном капитализме, и вся эта система об­наруживает тенденцию к специфическому типу гос­подства, который становится судьбой современной эпохи — тотальной бюрократии» ⁶⁵.

Данный тип господства в наибольшей мере соот­ветствует структуре капиталистической экономики, ибо является формально-рациональным, т.

Однако бюрократический аппарат, функционирую­щий на основе формально-правовых принципов, нуж­дается в содержательной программе, которая, естест­венно, задается извне, поскольку система упомянутых принципов лишена практическо-ценностного содержа­

ния. Поэтому Вебер вынужден признать, что бюрокра­тическое управление неизбежно сопрягается с «не чисто бюрократическим элементом», т. е. должно под­крепляться традицией (например, верой в парламент­скую демократию) или иррациональной харизмой.

Фиксируя данную особенность веберовского поня­тия бюрократии, Маркузе отмечает, что рациональное управление выражает всеобщий интерес и как тако­вое требует широкого развития демократии, но, вмес­те с тем, оно воплощает в себе частный интерес и вынуждено ограничивать ее. Классическим обнаруже­нием этого противоречия является плебисцитная де­мократия, в которой массы периодически выбирают себе вождя и определяют его политику, но только при условиях, которые заданы вождем и тщательно им контролируются. «Плебисцитная демократия,— гово­рит Маркузе,— является политическим выражением иррациональности, ставшей Разумом» ⁶⁶.

Такова природа буржуазного Разума, который обо­рачивается своей противоположностью — Безрассуд­ством, и это происходит не только в сфере политики, но и в любой другой, в частности в экономике, где удовлетворение жизненных нужд — лишь побочный продукт той деятельности, которая направлена на уве­личение прибыли. И подоплекой этого процесса явля­ется господство, тотальное, иррациональное по своей сути господство, которое скрывается под маской ме­тодично рассчитывающего Разума. «Абстрактный Ра­зум,— констатирует Маркузе,— становится конкретно­определенным в поддающемся исчислению и всегда рассчитанном господстве над природой и чело­веком» ⁶⁷.

Таким образом, абстрактный Разум со всеми свои­ми продуктами, включая науку, технику и проч., пред­стает в качестве идеологии, призванной прикрыть и узаконить тотальное господство. Он выступает и в ка­честве технического Разума, поскольку дает технику господства, причем технику разнообразную — и в ши­роком значении слова, т. е. искусство, умение, мастер­ство, и в узком, т. е. различного рода технические устройства, опредмечивающие это искусство. «Поня­тие технического Разума,— говорит Маркузе,— веро­ятно, само является идеологией. Не только его приме­нение, но уже сама техника является господством (над

природой и человеком), методическим, научным, рас­считанным и рассчитывающим господством» ⁶⁸.

Легко заметить, что Маркузе, критически коммен­тируя веберовскую концепцию «формальной» рацио­нальности, прибегает к одному и тому же приему: он стремится доказать, что, вопреки намерениям автора этой концепции, в любую формально-рациональную систему (хозяйственную сферу, бюрократический ап­парат и т. п.) органически входят, причем в качестве важнейших конституирующих элементов, «материаль­ные», или «ценностные», постулаты. Стремление «ра­зомкнуть» формальные системы отвечает общей уста­новке «неомарксизма» — идеологизировать все, что так или иначе соприкасается с человеком и его дея­тельностью, разоблачить всякую идеологию как мас­кирующееся господство и тем самым подготовить со­знание читателя к восприятию важнейшей формулы «неомарксизма» — «Великого Отказа», предполагаю­щего безусловное отрицание всего настоящего, «фак­тически данного», которое по обе стороны существу­ющей ныне социально-политической границы (и в системе «позднего капитализма», и в условиях «госу­дарственного» социализма) одинаково воплощает в себе процессы возрастающей экспансии отчужденного от человека технического Разума.

Центральное место в «неомарксистской» концеп­ции рациональности отводится науке. В согласии с Ве­бером наука рассматривается как разновидность фор­мального Разума, причем данная особенность научно­го мышления конкретизируется как преимущественно процесс математизации. Так, Маркузе подчеркивает, что рациональность в полной мере выражает следую­щая тенденция: «Прогрессирующая математизация опыта и познания — процесс, который свой первона­чальный импульс получил в связи с ошеломляющими успехами естествознания, но затем в качестве способ­ности к универсальной квантификации захватывает другие науки, а также и само существование людей» ⁶⁹.

Развертывая аргументацию против научного Разу­ма, «неомарксисты» пытаются скомпрометировать его за формальный характер. Так, Хоркхаймер и Адор­но, авторы «Диалектики просвещения», полагают, что в эксплуататорском обществе контроль над человеком достигается за счет отождествления научной рацио­

нальности с математикой, ибо дискурсивное мышле­ние, которое находит наиболее полное выражение в математике и логике, лишает всякой самостоятельно­сти индивидуальное начало. В этом они видят связь отвлеченного мышления с угнетательской функцией общества: «Всеобщность мысли, как ее развивает дис­курсивная логика, господство в сфере понятийных форм,— пишут они,— зиждется на фундаменте гос­подства в сфере действительности» ⁷⁰.

Просвещенный Разум, как математизированное мышление, становится формой отчуждения человека. Овеществляясь в «автоматическом процессе», подоб­ном тому, какой имеет место в машине, оно, с одной стороны, приобретает узко инструментальное назна­чение, а с другой — окончательно вытесняется маши­ной, которая не менее успешно выполняет все его функции. Поскольку познание оказывается простым повторением, а мысль — «чистой тавтологией», замк­нутой горизонтом отчужденного мира, постольку про­свещение в целом оказывается саморазрушением Ра­зума: «С отказом от мышления,— говорится в «Диа­лектике просвещения»,— которое в овеществленных формах математики, машин и организаций мстит лю­дям, предающим его забвению, просвещение отрека­ется от собственного осуществления» ⁷¹.

Критика науки как разновидности формального Ра­зума — это только начальный этап «неомарксистского» анализа. На следующем этапе доказывается, что фор­мальная рациональность, которая, как мы уже знаем, укрепляет капиталистический гнет именно потому, что она такова, т. е. формальна, на самом деле вовсе не формальна, а точнее, формальность — это только прикрытие, флёр, тогда как на самом деле наука и по сути своей — форма господства, т. е. она раскрывает себя как буржуазный Разум.

Теперь обнаруживается, что познание тесно связа­но с интересом, более того, оно всегда конституиру­ется сообразно с ним. Мы можем предусмотреть ка­кие-то профилактические меры, чтобы исключить де­формирующее влияние интереса. Во всех областях науки практикуется применение специальных средств, предохраняющих познание от субъективных мнений и оценок. Но подобная практика не в состоянии контро­лировать появление интереса на самом глубоком уров­не, который определяется не отдельным индивидом,

а объективной ситуацией, в которой оказалась социальная группа. Поэтому Хабермас, посвятивший специальную работу этой теме, считает, что объектив­ность научного познания не только не исключает, но, напротив, предполагает влияние интереса. «Так как наука,— пишет он,— должна обеспечить объектив­ность своих утверждений, освобождая их от давления и соблазнов частного интереса, она постоянно заблу­ждается относительно фундаментальных интересов, благодаря воздействию которых располагает не толь­ко первоначальным импульсом, но и условием воз­можности самой объективности» ⁷².

Из повседневного опыта известно, что идеи неред­ко используются для того, чтобы обеспечить прикры­тие нашим поступкам с помощью «защитного мотива». Причем то, что на уровне индивидуального действия называется рационализацией, на другом уровне — в сфере коллективных, массовых движений — носит на­звание идеологии. В обоих случаях содержание соот­ветствующих идей фальсифицируется их внутренней связью с интересом. Однако осознание подобной свя­зи, по мнению Хабермаса, ничего не меняет. Если бы даже познание и перехитрило свой «врожденный» че­ловеческий интерес, выйдя тем самым за «трансцен­дентальный» предел, который он устанавливает ему, оно бы только обнаружило, что истинное посредниче­ство между субъектом и объектом продуцируется именно интересом — естественным базисом познания. «Наш разум,— говорит Хабермас,— может осознать этот естественный базис путем рефлексии. Однако власть этого базиса распространяется даже на логику исследования» ⁷³.

Подчинив познание интересу, «неомарксисты» пе­реиначивают концепцию формальной рациональности, заимствованную у Вебера. Не только техника, но и са­ма наука — воплощенная рациональность — не лише­на, с их точки зрения, ценностных оснований. Причем «ценностные постулаты» оказывают воздействие на развитие науки не только извне, со стороны производ­ственной или иной общественной потребности, опре­деляя, скажем, актуальность темы, степень концентра­ции усилий, порядок разработки проблем и т. п., а также изнутри, органически вплетаясь в саму ткань теоретических построений. Человеческие ценности и интересы, утверждает Маркузе, «могут заявить о себе

даже в конструкции научных гипотез — в чисто науч­ной теории» ⁷⁴.

Предметы окружающего мира, рассуждает он, су­ществуют объективно, т. е. до всякой интерпретации, которую им может дать отдельный субъект. Каждый из этих предметов представляет собой совокупность качеств, которые, во-первых, соответствуют физичес­кой (естественной) структуре материального мира, а, во-вторых, зависят от той исторической формы, в ко­торой коллективная практика человечества овладева­ет миром, превращая его в «объект для субъекта». Два уровня или аспекта объективного мира — физиче­ский и социально-исторический — взаимосвязаны та­ким образом, что в принципе не могут быть изолиро­ваны друг от друга: «Социально-исторический аспект познания никогда не может быть элиминирован на­столько радикально, чтобы перед нами открылись «абсолютно чистые» структуры физической реаль­ности» ⁷⁵.

Наука — результат грандиозного «проекта», кото­рый реализуется не отдельным индивидом, а челове­чеством — подлинным субъектом разворачивающего­ся в истории процесса овладения природой. По замыс­лу Маркузе, именно этот субъект должен быть обна­ружен, а лучше было бы сказать — «разоблачен», в самой сердцевине научных теорий, какими бы рацио­нальными и формальными ни казались они непосвя­щенному. «Теперь мы можем попытаться,— говорит он,— более определенно произвести идентификацию скрытого субъекта научной рациональности и замаски­рованных в ее чистых формах человеческих целей. Представление о безграничном господстве над приро­дой, которое лежит в основании научного мышления, продуцирует природу как чисто функциональное единство, как абсолютно пластичный материал теории и практики. И только в этом качестве мир объектов входит в конструкцию технологического космоса — универсума интеллектуальных и вещественных средств, орудий в себе. Следовательно, данный мир — это «ги­потетическая» система, зависящая от субъекта, кото­рый верифицирует и санкционирует ее» ⁷⁶,

Если процедуры обоснования, опровержения и т. п. имеют место в теоретической сфере, то это не зна­чит, что они происходят в социальном вакууме, ут­верждает Маркузе. Любая система научного знания

существенным образом зависит от другой системы — «универсума» вненаучных целей, ибо в данном универ­суме и только ради него существует наука. «В кон­струкции технологической реальности,— делает он вывод,— не имеется такой вещи, как чисто рациональ­ный научный порядок: формирование технологической рациональности есть политический процесс»⁷⁷.

Наука имеет в обществе стабилизирующую, кон­сервативную функцию. C одной стороны, ее развитие обеспечивает все более высокий уровень жизни, по­скольку научное управление социальными процесса­ми и научное разделение труда значительно повышают эффективность экономической, политической и куль­турной сфер человеческой деятельности. Но прогресс науки, подчеркивает Маркузе, имеет и другую сторо­ну. Она выражается в растущем «альянсе» техничес­ких средств и общественных отношений, позволяющих осуществить «производственную утилизацию людей». Создается ситуация, в которой «борьба за существо­вание и эксплуатация людей и природы становятся все более научными и рациональными» ⁷⁸.

В «технологическом обществе», подводит итог Маркузе, индивид является жертвой социальной орга­низации, которая создает лишь видимость воплоще­ния в себе разумных принципов. Его интересы служат завесой, прикрывающей потребности административ­ных структур. «Мир все больше превращается в объ­ект тотальной администрации, которая абсорбирует даже администраторов. Паутина господства становит­ся паутиной самого Разума, и общество фатально за­путывается в ней» ⁷⁹.

Как видим, Маркузе стремится социологизировать и даже политизировать всю сферу науки, включая естествознание. Казалось бы, этот подход не лишен некоторых оснований, тем более что он опирается на известный марксистский тезис о социальной детерми­нации научного познания. Однако Маркузе, выражаю­щий здесь общие установки «неомарксизма», не учи­тывает того, что детерминация не тождественна аб­сорбции, иными словами, ее нельзя трактовать как по­глощение науки политикой и идеологией.

Аргументация «неомарксистов» определяется той поправкой, которую они вносят в веберовскую кон­цепцию рациональности, пытаясь обнаружить «мате­риальные», или практическо-ценностные, допущения

не снаружи, а внутри формально-рациональных си­стем. Однако эта инновация, открывающая возмож­ность вульгарно-социологической критики науки, по­строена на очевидном недоразумении.

Природа формально-рациональных систем такова, что они сохраняют свой методологический статус лишь до тех пор, пока носят замкнутый характер. Это означает, что любая процедура, которая производит­ся в данной системе, определяется исключительно особенностями ее внутренней структуры. Главная про­блема здесь — различение внешних и внутренних фак­торов, ибо то, что является внешним по отношению к одной системе, может оказаться внутренним в иной. Но если в какую-либо формальную систему вводятся дополнительные элементы, т. е. факторам, которые ранее выступали как внешние, приписывается статус внутренних, то все равно создается замкнутая систе­ма, хотя и отличная от прежней.

Разумеется, возможности формализации в извест­ной степени ограничены. Об этом, в частности, свиде­тельствуют изыскания австрийского логика и матема­тика К. Геделя, который в одной из теорем — о непол­ноте — показал, что в достаточно богатых формаль­ных системах имеются истинные суждения, недоказуе­мые и неопровержимые в границах данных систем. Иначе говоря, в подобных системах всегда найдется некоторый «неформализуемый остаток» — обстоя­тельство, иногда используемое как аргумент против формализации и аксиоматического метода в целом. Однако теоремы Геделя касаются иной проблемы: они предостерегают от наивной веры в возможность полной формализации какой-либо содержательной области научного знания, скажем, арифметики нату­ральных чисел, но их нельзя трактовать в духе отказа от формальной чистоты и строгости, например, санк­ционируя построение формальных систем, в которых внешние факторы разрушают аксиоматический базис или правила вывода.

«Неомарксистский» анализ не показывает, каким образом в процессе социальной жизни людей созда­ются и интерпретируются формально-рациональные системы или, иначе, каким путем осуществляется фор­мулировка некоторых правил и норм, а затем опреде­ляется область их значения и применения. Здесь сле­дует отметить, что всякая упорядоченная деятель­

ность есть не что иное, как «опредмеченная» рацио­нальность. Наряду с системой формальных правил не­обходимо различать систему соотносимых с ней объ­ектов — последняя как раз и будет ее своеобразной практической «интерпретацией». Этот очевидный факт иллюстрирует следующий пример: «Ученик в школе во время контрольной работы, решая задачу о бассей­нах, пешеходах и т. д., нимало не сомневается, что он, не выходя из класса, действительно может решить эти задачи, однако на самом деле он решает задачу не относительно бассейнов, а другую — относительно нахождения неизвестного в уравнении — и затем ин­терпретирует ее как задачу о реальной действитель­ности» ⁸⁰.

Не претендуя на полное освещение вышеозначен­ной проблемы, отметим еще несколько важных мо­ментов. Прежде всего следует обратить внимание на относительную самостоятельность формальных си­стем, функционирующих по собственным, внутренне им присущим законам. В частности, это проявляется в том, что каждая из них может иметь множество ин­терпретаций: подобно тому, как аксиомам формаль­ной арифметики удовлетворяют не только порядко­вые натуральные числа, но и любая совокупность объ­ектов, представляющих прогрессию, так и системы экономических или правовых норм, взятые в их фор­мальной чистоте, могут быть реализованы на объектах различного типа. Так, римский кодекс был положен в основу буржуазного права, хотя общественные отно­шения за полтора тысячелетия мировой истории, естественно, изменились радикальным образом.

Интерпретация формальных систем всегда носит частичный характер. Иными словами, в отношении вся­кого достаточно сложного объекта можно высказать такие суждения, которые не выводимы с помощью средств интерпретируемой формальной системы. В общем это нормальное явление, если только приня­тый формализм выражает существенные свойства соответствующего объекта. Если же этого не происхо­дит, то возникает необходимость в дальнейшем со­вершенствовании формальных систем. Нужно отме­тить, что трудности формализации особенно возраста­ют в сфере социальной реальности, ибо ее объекты, с одной стороны, необычайно сложны, а с другой — противоречивы, В условиях классово-энтагонистичес-

них обществ процесс формализации социальной жиз­ни приобретает ясно выраженный классовый характер. В частности, он ведет к нарастанию формально-бюро­кратических тенденций, позволяющих паразитическим классам и группам извлекать максимальную выгоду из существующей социально-исторической ситуации. Но только классовый интерес прячется не внутри фор­мальных систем, а в процедуре их практической интерпретации. Например, формальные принципы ра­венства, заложенные в систему буржуазного правопо­рядка, оборачиваются тенденциозностью в примене­нии законодательства и фактическим неравенством.

C этой же точки зрения следует подойти и к ана­лизу науки как системы формализованного знания. «Неомарксистский» подход игнорирует специфику аб­страктно-теоретических систем, не замечая их внут­ренней автономии и целостности. Формализация та­кого рода систем осуществляется путем отвлечения от содержательных моментов теоретического мышле­ния с целью выявления его логической структуры. Следовательно, только непониманием существа этой процедуры можно объяснить попытки отыскать внутри формализма идеологический компонент. Разумеется, сказанное не означает, что наука функционирует в социальном и идеологическом вакууме. Включение формализованных теорий в контекст содержательного мышления происходит путем разнообразных интер­претаций, т. е. процедур, в некотором смысле обрат­ных формализации. Так, эмпирическое значение аб­страктных компонентов физической теории определя­ется с помощью множества объектов, именуемых физической реальностью. Подобная интерпретация — эмпирическая — лежит в основе других, неспецифи­ческих, процедур, позволяющих соотнести физичес­кую теорию, а точнее, ее приложения и следствия, со сферами производства, политики, морали и т. п. Не­специфические интерпретации могут оказать извест­ное влияние на дальнейшее развитие исследований, но они не в состоянии побудить к перестройке физи­ческих теорий согласно идеологическим, нравствен­ным и иным критериям. Как бы мы ни интерпретиро­вали физику в целом или ее приложения, все конста­тации и утверждения, именуемые физическими, долж­ны мотивироваться только физической теорией и соответствующим эмпирическим базисом.

Наконец, еще один важный момент, относящийся к аргументации «неомарксистов». Дело в том, чте Ве­бер направил их по ложному пути в оценке совре­менного научного мышления, побудив рассматривать математизацию в качестве его важнейшей характерис­тики. Однако математизация современной науки явля­ется стороной другого важного процесса — теорети- зации, причем этот процесс составляет необходимое условие достаточно содержательных и продуктивных интерпретаций формальных систем. Этот же процесс позволяет избежать превращения научной мысли в чистую тавтологию, о чем так сокрушаются «неомар­ксисты».

Теоретизация современной науки позволяет также реализовать важнейший принцип познания — принцип объективности. Поскольку основу всякой теоретичес­кой системы составляют фундаментальные законы, от­носящиеся к какому-то уровню или фрагменту мате­риальной действительности, постольку наличие непо­средственной связи научных суждений с каким-либо интересом, лежащим за пределами предметной об­ласти соответствующей дисциплины, выражает не си­лу, а слабость и несовершенство научной теории. Связь познания и интереса, науки и практики, разуме­ется, существует, но она имеет опосредованный ха­рактер.

Здесь следует различать научное знание, которое по своему содержанию не зависит от субъекта и его познавательных средств, и исторически конкретный способ, которым это знание производится. Не разгра­ничивая эти моменты, «неомарксизм» пытается убе­дить, будто в недрах научной истины гнездится вне- научный интерес. Подобный взгляд не может найти оправдания не только в отношении естествознания, но и применительно к области социальных наук, хотя по­следние, как это признано марксистской теорией, не являются идеологически нейтральными. Дело в том, что интерес, какой бы он ни был — общечеловеческий, классовый или индивидуальный,— не существует в от­рыве от объективной реальности. Его содержание и структура задаются общественными условиями, а в ко­нечном счете—законами общечеловеческой практи­ки, которые объективны в силу единства с законами окружающего мира.

В социальном исследовании возникает своеобраз­ная методологическая альтернатива, когда сталкива­ются два различных подхода, один из которых опира­ется на принцип объективности, а другой — на инте­рес. Однако подобная ситуация не является безысход­ной. Диалектическое решение проблемы заключается в том, чтобы ценностные ориентиры познания, в ко­торых воплощается интерес, были сообразованы не с устаревшими рутинными формами социальной жиз­ни, а с исторической перспективой, коренящейся в объективных закономерностях общественного разви­тия. Отсюда следует, что базисный уровень познания, формирующийся как его предпосылка и результат, неизбежно связан с определением восходящей линии исторического процесса, а также с поиском социаль­ных сил, работающих на прогресс.

Попытка же «неомарксистов» утвердить прямую связь теоретических изысканий с эгоистическим инте­ресом может нанести по меньшей мере двоякий ущерб: во-первых, такое убеждение подрывало бы веру в возможность свободного научного исследова­ния на базе рациональной критики получаемых ре­зультатов, а во-вторых, оно открыло бы путь для по­литических и идеологических манипуляций научной ис­тиной. Тем самым превращение научного Разума в его противоположность — формально-бюрократическое Безумие, против чего справедливо возражают «нео­марксисты», получило бы поддержку и благословение с самой неожиданной стороны — с точки зрения самой науки, а точнее, одной из высших ее инстанций — фи­лософской методологии.