2. Новый век и новый социальный заказ

Вступление капитализма в новую, империалистиче­скую стадию развития в конце XIX — начале XX в. озна­чало не только существенные изменения в области эконо­мики, но также и серьезный перелом в буржуазной политике и идеологии.

идее всякой общественной науки — идее закономерности исторического процесса.

Ни философия истории ранней буржуазии, ни пози­тивистская социология XIX в., обрушившаяся на нее с сокрушительной критикой, не были чужды идее истори­ческой закономерности. Несмотря на мистифицированный характер, который приобретали законы развития общест­ва, будь то в системе Гегеля или социологии Конта, эти законы признавались и развитие общества представало как определенный процесс.

Не нужно упрощать мотивы этой критики. Как и в любом идеологическом процессе, здесь явственно при­сутствуют два момента: критика определенного социаль­ного содержания доктрин, которая ведется с изменив­шихся социальных позиций в соответствии с изменив­

шимися социальными задачами, и критика теоретической формы старых доктрин, которая подчинена первой, но от­носительно самостоятельна — она вскрывает их дейст­вительные теоретические недостатки и предпринимается с позиций новых открытий науки. Схемы «традиционной» социологии XIX в. не приемлемы для буржуазной идео­логии эпохи империализма, ибо они не соответствуют новой политической ориентации буржуазии, но критику­ются они в чисто теоретическом плане как за их дейст­вительные теоретические недостатки, так и за очевидную практическую беспомощность.

Поэтому критика непригодных для буржуазии XX в. социологических теорий выливается в критику социоло­гических теорий вообще. «Первым обескураживающим результатом этого, — пишет американский социолог Н. Тимашев,— был факт, что социология потеряла обще­теоретическую ориентацию» ¹. «Опасность», которую нес­ли в себе теории XIX в., хотят преодолеть путем полного отказа от теорий. И задача эта разрешается в такой фор­ме, будто осуществляется естественное преодоление старого, ограниченного рубежа науки с позиций ее новых завоеваний. Успехи гражданской истории, археологии, антропологии, этнографии, психологии, накопление значи­тельного материала в самой социологии не умещаются в старые схемы. Эти конкретные и очень ценные сами по себе полученные материалы выглядят значительнее и убедительнее, чем натянутые построения. Им, этим реаль­ным и конкретным материалам, отдается теперь предпо­чтение.

Значение их кажется особенно возросшим в связи с практическими -задачами,, которые встают вместе с но­выми формами в экономике. Развитие империалистиче* ских форм хозяйства превращает капиталистическую экономику в сложный механизм, где имеет место гигант­ский прогресс обобществления производства. «Это уже совсем не то,— пишет В. И. Ленин,— что старая свобод­ная конкуренция раздробленных и не знающих ничего друг о друге хозяев, производящих для сбыта на неиз­вестном рынке»^[16][17]. В условиях такого производства воз­растают возможности производить определенный учет и

сырых материалов, и размеров рынка, организовать обучение рабочей силы, наем технических специалистов, корректировать использование путей и средств сообще­ния, организовать рекламу, используя для этого новые средства массовых коммуникаций. Проблемы организа­ции производства встают во весь рост. Они переплетают­ся и включают в себя проблемы управления людьми, а потому диктуют совершенно определенные, четкие, кон­кретные задачи общественным дисциплинам. Прагмати­ческая ценность их рекомендаций кажется особенно зна­чительной и привлекательной по сравнению с бесплодны­ми умозрительными поисками.

Она и в самом деле в определенном смысле значитель­на. C одной стороны, такие практические рекомендации действительно важны для организации и производства, и управления: они легко «вписываются» в убеждение о том, что новая эра — эра «организованного» капитализ­ма. Объективные изменения, происходящие в экономике капитализма, превращаются в иллюзию буржуазных идеологов о том, что изменения эти означают разрешение всех неразрешимых противоречий. И эта иллюзия кажет­ся тем более реальной, чем более солидная «научная» база может быть подведена под принципы и возможности организации. Перед социологией и ставят задачу дать такие «научные» обоснования, и, чем они конкретнее и практичнее, тем большей представляется их ценность. Чем в меньшей степени они апеллируют к «теориям», тем они кажутся убедительнее и достовернее. Поскольку бесплодные спекуляции не дали ничего реального, де­лается вывод: дальше от них, ближе к реальности, и пусть лучше вместо сложных общих, но пустых по­строений будут мелкие, частные, но зато прочные осно­вания для решения проблем, для исправления недос­татков. Перед социологией ставится совершенно четкая задача, которая и выступает как новый социальный за­каз: разработать средства «социального контроля», най­ти теоретическое обоснование мелкому социальному реформаторству, стать знаменем «теории малых дел».

Характеристика этого социального заказа была бы неполной, если не учесть еще одной стороны проблемы. Острые социальные противоречия раздирают мир импе­риализма. Растет и обостряется классовая борьба про­летариата. Ее теоретическим знаменем является мар­

ксизм. Правильность его социологической теории под­тверждается повседневной практикой общественного раз­вития и борьбы. Социологическая концепция марксизма унаследовала все лучшее и прогрессивное из идей ранне­го буржуазного обществоведения, переосмыслив это кри­тически с позиций пролетариата. Но марксистская социо­логия осталась «большой» социологией, социологией, имеющей дело с общей теорией общественного развития.

Новый социальный заказ, диктуемый буржуазной со­циологии XX в., включает в себя борьбу с марксистской социологией, и это есть часть общей борьбы империа­листической буржуазии с пролетариатом. Традиционная задача буржуазных идеологов — не только сгладить остроту противоречий в обществе, но и отвлечь массы от борьбы за действительное разрешение этих противоре­чий— получает важное подкрепление в виде массы со­циологических исследований, где кропотливо и «беспри­страстно» отыскиваются «реальные пути» улучшения су­ществующих отношений. Подтекстом новых поисков буржуазной социологии, несомненно, является известное противопоставление социального реформаторства, стро­го «научное» обоснование которому стремится дать новая ориентация в социологии, марксистской теории классо­вой борьбы (в которой буржуазные социологи стремятся усмотреть что-то от утопических и абстрактных построе­ний «традиционной» социологии).

В связи с проповедью этой своеобразной теории «ма­лых дел» с особой остротой встает вопрос о взаимоотно­шении социологии и идеологии. Социология как важная

составная часть мировоззрения в силу своей специфики находится в особенно тесной связи с идеологией. Не может быть общественной науки, независимой от общест­венных интересов. Даже самые общие представления об общественных отношениях, об историческом процессе всегда были тесно связаны с социально-политическими идеалами.

Такой акцент вполне закономерен. Чем более истори­чески прогрессивной является миссия класса, тем в боль­шей мере в его идеологии присутствуют моменты объ­ективного знания о действительности, совпадают пар­тийность и объективность. В идеологии пролетариата впервые снимается противоречие между научным и клас­совым подходом. В идеологии буржуазии такое противо­речие никогда не может быть снято. Однако в период восходящего развития буржуазии как класса относитель­ная прогрессивность ее устремлений приводила к тому, что и в ее социологических теориях содержались мо­менты объективной истины. В тот период, когда обще­ственные теории буржуазии служили относительно про­грессивному социально-политическому идеалу буржуа­зии, связь между научной и классовой оценкой про­ступала явно. Мера и степень научной ценности теории зависели именно от того, насколько прочно и успешно слу­жила эта теория прогрессивному общественному идеалу.

Несмотря на то что в целом все взгляды на общество разрабатывались в рамках идеалистических представле­ний, вопреки этой общей идеалистической схеме некото­рые буржуазные идеологи выдвигали рациональные идеи для объяснения общественных явлений. По мере утверж­дения буржуазии у власти, по мере предательства ею своих революционных устремлений эта связь все более и более разрушается. У Гегеля реакционный дух прусско­го юнкерства вступает в противоречие с идеей общест­венного развития; в «традиционной» социологии XIX в. социологическая теория бьется в противоречиях бур­жуазного либерализма со всей его непоследовательно­стью и половинчатостью. Социологические теории бур­

Жуазии XX в. служат общему делу империалистической реакции.

Создается крайне противоречивое положение: праг­матическая ориентация социологии XX в. требует все бо­лее тесной связи социологии с практическими задачами буржуазии, а с другой стороны, возрастает потребность отмежеваться от реакционного содержания идеологии. Теперь мера «научности» социологии обратно пропорцио­нальна ее «контактам» с идеологией; теперь защитить практическую ценность социологии можно, только декла­рировав ее «нейтральность», ее независимость от «идео­логического контекста». Но неубедительность и противо­речивость такого подхода очевидны. Если признается служебная роль социологии по отношению к буржуазной практике, то тем самым доказана и ее зависимость от буржуазной идеологии. Противоречивость позиции пред­ставителей современной буржуазной социологии при­знается многими из них.

В начале же XX в., в эпоху формирования нового социального заказа, зависимость социологии от идеологии отвергалась довольно категорически, и это было также формой реакции на «традиционную» социологию, было условием формирования новых принципов социологиче­ских исследований, порожденных потребностями новой эпохи. Собственно, и отказ от «больших теорий», и отказ от идеологической ориентации шли рядом друг с другом, подводя вплотную к выработке социологии «малых дел».

Однако для социологии, которая провозглашает своей задачей мелкие, частные исследования, проблема соотно­шения с идеологией имеет еще один специфический ас­пект. Ее общая идеологическая ориентация несомненна. Но также несомненно и требование давать какие-то практические рекомендации. А это неизбежно требует добывать определенные фактические сведения, т. е. в частных, ограниченных сферах получать объективную информацию. Поэтому материал, полученный в отдель­ном исследовании, или технические приемы, которыми оно осуществлено, могут иметь относительно независимое от идеологии значение. Можно сказать, что идеологиче­ская функция эмпирической социологии состоит именно в дроблении ее на серию таких исследований, в каждом из которых эта идеологическая функция менее всего за­

метна. Объективность в малом ради тенденциозности в большом — так можно было бы определить это соотно­шение. Но именно это побуждает с определенным внима­нием относиться к отдельным результатам и конкретным техническим приемам, поскольку в каждом из них можно найти моменты объективного знания.

Конечно, эта «объективность» даже и в частностях весьма относительна, ибо общий «идеологический кон­текст» влияет, как правило, и на частные выводы, и на применение технических средств. Задача марксистского анализа заключается в том, чтобы в каждом конкретном случае определить меру этой объективности, возмож­ность использовать ряд данных и вместе с тем просле­дить, как и в каких формах осуществляется идеологиче­ская обработка этих данных.

Если социальная задача социологии целиком и пол­ностью определяется содержанием социальной практики буржуазии, то на выбор теоретической формы всегда большое влияние оказывает определенная традиция, сло­жившаяся в науке. Теоретической формой, которую должна была принять в XX в. буржуазная социология для выполнения социального заказа, явился эмпиризм. Эмпиризм как определенный философский принцип наи­более точно и адекватно способен был дать то описание фактов, которое выступало как непосредственная соци­альная задача. Эмпиризм был принципом, при помощи которого чисто теоретически была выполнима задача кри­тики умозрительных спекуляций «традиционной» социо­логии. Наконец, эмпиризм был и связующим звеном C ней, поддержанием и развитием той традиции, которая, по мнению современных социологов, была сформулиро­вана, но не осуществлена Контом. Однако, если раз­рыв со старой традицией был явным и даже крикливым, известная преемственность в развитии эмпирической тенденции всячески замалчивалась. Питирим Сорокин, всегда выступавший с критикой «крайностей» социо­логического эмпиризма, а в последние годы прямо-таки обрушивающийся на него, недаром говорит, что соз­датели новой ориентации в социологии напрасно мнят себя первооткрывателями и «новыми Колумбами» ^[XVIII].

Действительно, сама идея эмпирического исследова­ния была развита именно в «традиционной» контовской социологии. Она обоснована принципами философии по­зитивизма. Правда, уже Конт предстал как социолог не­благодарным сыном по отношению к философии позити­визма. Эмпирики-социологи XX в. вообще возвели в своеобразный философский принцип отрицание связи со­циологии с философией. Порукой, гарантией такой «неза­висимости» социологии стали считать прочное усвоение ею принципа эмпиризма, того самого эмпиризма, выра­ботка которого принадлежит философии. Эмпиризм ока­зался наилучшей теоретической формой для выполнения нового социального заказа. Таким образом, было покон­чено со всеми звеньями теории — ис теориями самой социологии, и с теориями философскими, и тем самым достигалась долгожданная «свобода» от идеологии. Со­циологию теперь стали изображать как «чистую науку», ведущую эмпирические исследования, не «обремененные» никакими «ценностями» и не отягощенные «проклятием» классовых позиций. Так логика нового социального зака­за, порожденного новым веком, определила выбор тео­ретического орудия для его выполнения.

Этот заказ прямее, раньше и определеннее всего был разработан в США. Американские социологи склонны считать начало развития эмпирической тенденции на­чалом собственно научной социологии. Социологию XIX в. называют «первоначальной стадией», «протосоциологией» или «энциклопедической социологией». Р. Шермерхорн и А. Восков пишут: «Цели этой социологии обычно яв­ляются более научными, чем их претворение, ибо ее об­щие принципы слагаются из выводов, получаемых из других отраслей знания, некритических заимствований из «духа века», личных склонностей и спекуляции»^[XIX]. Для многих американских социологов стало вообще ха­рактерным противопоставлять американскую традицию в социологии как «эмпирическую» европейской традиции как «теоретической». Нельзя безоговорочно согласиться с таким противопоставлением. Американская социология, несомненно, «питалась» при своем возникновении идеями буржуазной европейской социологии. И хотя она впослед-

ствии действительно приобрела «приоритет» в развитии эмпирической тенденции, современное состояние буржу­азной социологии в различных странах Европы и Амери­ки показывает, что для такого резкого разграничения американской «эмпирической» и европейской «теоретиче­ской» социологии нет основания: с одной стороны, эмпи­рическая тенденция все больше и больше проникает в социологию европейских капиталистических стран, а с другой — в поисках теории американская социологиче­ская мысль все чаще снова обращается к «европейским образцам». Это вполне естественно, так как в конечном счете общность социальных задач и общность коренных методологических установок европейской и американской буржуазной социологии оказываются сильнее, чем спе­цифика национальных традиций. Что же касается усло­вий развития эмпирической социологии, то в этом смысле известный «приоритет» США объясняется рядом причин.

Прежде всего, бурное развитие американского капи­тализма раньше всего выдвинуло перед социологией кон­кретные практические задачи. Процесс монополизации американской промышленности шел быстрыми темпами уже в начале 90-х годов XIX в., и еще более бурным он стал в последнее десятилетие. Уильям Фостер приводит данные многих американских исследователей относитель­но развития империализма в Соединенных Штатах. В 1901 г., например, в США было 440 промышленных и транспортных трестов и трестов коммунальных пред­приятий с общим капиталом в 20 379 161 511 долл. Уже сложились и существовали такие крупнейшие тресты, как «Юнайтед Стейтс стил», «Стандарт ойл», «Амалгамейтед коппер», «Америкэн смелтинг энд рифайнинг», «Амери- кэн шугар рифайнери» и т. д. Концерн Моргана к 1900 г. почти превратился в крупнейшую в мире банков­скую компанию ^[20].

Все это быстро в концентрированном виде нагнетало все те особенности империализма, в определенной связи с которыми и возникала потребность в узких «практич­ных» исследованиях в социологии. То обстоятельство, что прагматизм стал национальной философией Америки, также не могло не повлиять на процесс бурной «праг-

матизации» социологии. Гарри Уэллс, исследуя причины распространения прагматизма, называет некоторые исто­рические особенности США: «Беспрецедентные темпы капиталистического развития привели к стремлению со­средоточивать внимание на практических делах при пре­небрежении к теории, к чтению книг и т. д. Это в особен­ности верно потому, что имеющиеся книги недоступны из-за дороговизны, будь то в промышленных центрах или на периферии. Фраза: «Результаты — вот что важно» — стала чем-то вроде национального лозунга, выражающе­го то, что равносильно психологическому свойству, вопло­щенному в общей черте культуры» ¹. Важнейшей чертей философии прагматизма является то, что, будучи офи­циальной философией американской империалистиче­ской буржуазии, она довольно широко выдается за вы­ражение интересов «среднего американца». Ю. К. Мель- виль справедливо замечает, что «в той мере, в какой прагматизм выдается за здравый смысл «среднего аме­риканца», или, иначе говоря, среднего буржуа, он въ₄ ступает как философия узкого практицизма, философия бизнеса, как практическая, житейская философия дело­вых людей» ^[21][22].

Эта апология «здравого смысла» и позволяет праг­матизму выйти из пределов философской школы и про­низать собой совокупность по существу всех взглядов и представлений американского буржуазного сознания. Такие его общие черты, как культ индивидуализма, пре­дубеждение против каких-либо общих идеологических доктрин, своеобразный цинизм по отношению к интел­лектуальной деятельности,— все это различные повороты и метаморфозы того же «здравого смысла». Таким обра­зом, прагматизм в весьма широком смысле слова являет­ся определенным идеологическим фоном, на котором складывалась эмпирическая тенденция в социологии.

Прагматизм имеет определенную преемственную связь с утилитаризмом. И то и другое вместе есть, несо­мненно, развитие определенной традиции в идеологии империалистической буржуазии. И то и другое именно

как определенная традиция облегчают формирование эм­пирической тенденции и в социологии. Вопрос о влиянии прагматизма на американскую социологию обсуждается и в среде самих американских социологов. Несмотря на некоторую противоречивость в оценке этого влияния, сам факт такого влияния признается. Джон Маккинни ут­верждает, что «прагматизм, хотя и является философским термином, обозначает скорее точку зрения, чем систему идей, поэтому он проявляется во многих различных под­ходах и системах» ¹. Он справедливо замечает, что праг­матизм связан с логикой эксперимента и поэтому в со­циологии позволяет сделать акцент на эффективности исследования, на оценке «инструментальной пользы» каждого отдельного исследовательского приема.

Тот факт, что сильнее всего эмпирическая традиция проявилась в американской социологии, имеет еще и то объяснение, что в американской буржуазной мысли во­обще были сильны традиционные связи с английской философией. Поэтому позитивизм в социологии на аме­риканской почве выступил скорее не непосредственно связанным с французской позитивистской социологией, а через своеобразное английское ее «преломление». Этот вопрос о связи истоков американской социологии с евро­пейскими традициями по-разному решается различными американскими авторами. Некоторые из них указывают, что важным стимулом для развития американской социо­логии явилось именно разочарование в «европейских источниках». В книге супругов Бернард «Происхождение американской социологии» подчеркивается значение именно американской «организации» в развитии тенден­ций современной социологии, и этот фактор как бы даже несколько противопоставляется европейской традиции^[23][24]. Тем не менее определенная связь, особенно с английской традицией, конечно, существует, и важным свидетель­ством этого является большая популярность в первые го­ды XX в. американского социолога У. Г. Самнера, которо­го называют «интеллектуальным наследником Спенсера». У. Г. Самнер и его ученик А. Г. Келлер, занимаясь про-

блемами культуры, непосредственно исходили из концеп­ции Спенсера. Вместе с тем другим каналом проникнове­ния спенсерианства были работы американских социоло­гов А. У. Смолла и Ч. Г Кули, которые, правда, больше ссылались не непосредственно на Спенсера, а на «орга- низмическую» школу А. Шеффле. Все это не исключает, конечно, определенных связей американской социологии с теориями других крупных представителей европейской буржуазной социологии: Макса Вебера, Дюркгейма, Тённиса и т. д.

В сочетании с другими причинами специфическая на­правленность теоретических традиций привела к тому, что именно в США раньше, чем в других странах, был сформулирован новый социальный заказ социологии и были подготовлены теоретические орудия для его выпол­нения. Любопытно проследить, в каких сферах социоло­гии ранее всего родился этот социальный заказ. Это еще более определенно покажет, как конкретно экономиче­ская и политическая позиция буржуазии влияла на фор­мирование новой ориентации в социологии.

Во вводной статье к сборнику «Социология. Прогресс за десятилетие» издатели его С. Липсет и Н. Смелсер заявляют, что первые шаги современной социологии (авторы, конечно, имеют в виду буржуазную социоло­гию) сделаны, бесспорно, в США. Они считают, что при выяснении этого обстоятельства должна быть принята в расчет именно «политическая ориентированность» социологии с первых же ее шагов ^[XXV]. Лучшим доказатель­ством этого является, по мнению авторов, тот факт, что на ранних этапах социология стала иметь дело со специфически американскими проблемами. Она обрати­лась к исследованиям различных патологических откло­нений от норм поведения в трущобах иммигрантов, раз­личных форм дезорганизации семьи, проблем юношеской преступности, трудностей в деле обеспечения жилищем И т. д.

Чикагский и Колумбийский университеты США стали первыми центрами эмпирических исследований, и один перечень наименований трудов социологов, например Чикагского университета, показывает эту специфически

американскую направленность в работе: «Шайка», «Зо­лотой Берег и трущоба», «Гетто», «Бродяга», «Неприспо­собленная девушка» и др.

Американские социологи, правильно констатируя эту внешнюю канву проблематики, не раскрывают глубокой связи между этими «чисто американскими проблемами» и всей совокупностью противоречий американского импе­риализма, в полной мере проявившихся уже к 20-м го­дам. Между тем задача социологам была здесь прямо и непосредственно продиктована потребностями буржуа­зии как-то справиться с этими противоречиями или по крайней мере дать им какое-то объяснение, изучить их или хотя бы создать видимость их изучения.

Развитие эмпирической тенденции именно в амери­канской социологии сразу же наложило на нее особый отпечаток, который в определенной мере в дальнейшем стал уже обязательным признаком эмпирической социо­логии, в какой бы стране она ни развивалась. Социо­логия с самого начала была ориентирована на то, чтобы исследовать отдельные отклонения от норм поведения личностей в буржуазном обществе, отдельные ненор­мальности в функционировании этого общества, отдель­ные помехи на его пути. Все это предполагало принятие существующих условий, т. е. условий монополистиче­ского капитализма, как само собой разумеющихся. Рамки, которые были поставлены развитию социологии, диктовались этой общей установкой — принятием суще­ствующего положения вещей, существующего порядка. Максимально, что должны были дать эмпирические ис­следования,— это узкие практические рекомендации, касающиеся именно частностей системы, но не сущно­сти ее, не самой природы общественных отношений.

Крайне консервативный характер социологии, разви­вающейся в пределах такой тенденции, был определен с самого начала. Но по форме эмпирическая социология претендовала выступить, напротив, как своего рода ли­беральная, даже оппозиционная традиция. Известная са­мореклама этих ее сторон присуща эмпирической социо­логии до сих пор. Ссылаются как на «беспристрастный научный» характер ее методов, так и на специфическую проблематику, которая внешне действительно связана с описанием различных пороков капиталистического строя. Центральный фокус эмпирических исследований —

«отклоняющееся поведение» (deviant behavior) —эксп­луатируется для доказательства чуть ли не оппозицион- ного духа социологии.

Все дело, однако, в том, что все эти «анормальности» и «отклонения» исследуются не ради доказательства по­рочности целого — системы общественных отношений капитализма, не ради изменения этого целого, а ради исправления этих отклонений во имя укрепления целого, во имя сохранения его «стабильности». Очень тонко под­метил эту черту социологии ныне покойный прогрессив­ный американский социолог Райт Миллс: «Социолог, ко­торый тратит свои интеллектуальные силы на детали мелкого масштаба, не ставит свою работу по ту сторону политических конфликтов и сил своего времени, косвенно в конечном счете «принимает» свое общество» ^[XXVI]. Такого рода «принятие» существующего общества ставит в очень ограниченные рамки все попытки к реформаторству. Именно в этом сущность социального заказа, который выполняет буржуазная социология при помощи своей «новой» эмпирической ориентации.

Любопытно отметить, что по мере развития американ­ского империализма происходит и развитие этого соци­ального заказа. Некоторые конкретные задачи социоло­гии видоизменяются. Обострение противоречий импери­алистического общества становится в современную эпоху настолько угрожающим, что даже чисто внешнее «либе­ральничание» социологов начинает представлять собой опасное вольнодумство. Чрезмерным начинает казаться интерес эмпирических исследований к различного рода «анормальностям» жизни общества. Обреченность попы­ток реформировать эти «анормальности» делается все более очевидной. Значит, даже и идея реформаторства становится достаточно рискованной для заказчиков со­циологии — монополистической буржуазии. Они диктуют социологии изменить крен, отказаться от увлечения чрез­мерным освещением проблем «дна общества». Шайки, воры, преступники, фигурирующие на страницах социо­логических книг, вопреки замыслам авторов становятся слишком зловещими призраками отнюдь не «частных» отклонений и недостатков, а неразрешимых противоре­чий целого.

Эмпирические исследования 40—50-х годов переносят центр своих научных интересов в другие сферы. Как сви­детельствует Р. Миллс, они уже связаны с исследованием не «дна общества», а, напротив, высших уровней обще­ства, верхушки бизнеса, генералитета ^[XXVII]. Ниже мы под­робнее рассмотрим такое «изменение курса».

Сейчас важно подчеркнуть, что в американской со­циологии раньше и ярче, чем в любой другой, эмпири­ческая тенденция родилась в качестве непосредственного ответа на экономические и политические запросы буржуа­зии.