Матеріалисты знаютъ не хуже идеалистовъ ту избитую, банальную философскую истину, что внѣшній міръ отра­жается въ нашемъ сознаніи въ формѣ представленія.

Вся­кому мыслящему человѣку извѣстно очень хорошо, что окружающіе насъ предметы не помѣщаются въ нашей го­ловѣ въ своей тѣлесной предметности. Споръ между идеа­лизмомъ и матеріализмомъ идетъ, слѣдовательно, не о томъ, есть ли міръ для насъ представленіе, а о томъ, со­отвѣтствуетъ ли нашему представленію дѣйствительная реальность, а если соотвѣтствуетъ, то каково ея содер­жаніе:

Практическіе умы, а часто и теоретическіе, не имѣющіе понятія о смыслѣ и значеніи коренныхъ философскихъ вопросовъ, - относятся къ подобному спору съ величайшимъ презрѣніемъ.

няли ихъ за гигантскихъ птицъ, вылетѣвшихъ, по ихъ мнѣнію, изъ облаковъ *). Предположимъ теперь, что негры предпринимаютъ рядъ дѣйствій, руководствуясь даннымъ ихъ представленіемъ, и намъ станетъ вполнѣ очевидно, что вопросъ о соотвѣтствіи реальнаго предмета пред­ставленію имѣетъ огромное практическое значеніе, такъ какъ практическій результатъ такихъ дѣйствій не оправ­даетъ субъективныхъ представленій негровъ, принявшихъ корабли за птицъ.

' Подъ вліяніемъ различныхъ историческихъ условій философія различно, рѣшала этотъ основной вопросъ. Но каково бы ни было отношеніе философіи къ критерію представленій, какъ велико бы ни было ея вліяніе на научное изслѣдованіе, практическій ежедневный опытъ и выросшая изъ него же наука вынуждены были въ своей оцѣнкѣ истинныхъ и ложныхъ представленій руководство­ваться реальнымъ предметомъ.

Матеріализмъ, стоящій на твердой почвѣ опыта и при­держивающійся строго научнаго метода, беретъ за кри­терій истины дѣйствительный, реальный міръ и присущую ему закономѣрность. Иначе смотрятъ на дѣло кантіанцы и всѣ представители современной философіи. Отказываясь признать объективную реальность, основой критерія опы­та считаютъ они субъективныя формы пространства и времени. Всеобщность этихъ субъективныхъ формъ, ихъ присутствіе во всякомъ сознаніи пріобрѣтаютъ съ ихъ точки зрѣнія объективное значеніе и являются объектив­нымъ критеріемъ.

Сообразно такому взгляду, истинностью и достовѣр-

ностью должны отличаться тѣ наши представленія, кото­рыя мыслятся нами въ опредѣленномъ, или, выражаясь языкомъ теоретиковъ познанія, эмпирическомъ простран­ствѣ ивъ опредѣленномъ,эмпирическомъ времени. Открытіе Канта, что пространство есть субъективная форма созер­цанія, данная а ргіогі, должно по глубочайшему убѣжде­нію большинства современныхъ философовъ избавитъ насъ отъ берклеевскаго субъективизма съ одной стороны, и отъ матеріалистической „догмы" съ другой.

Психологи и естествоиспытатели, придерживающіеся научнаго метода, упорно я настойчиво опровергали и до сихъ норъ продолжаютъ опровергать взглядъ Канта на этотъ предметъ. Главное содержаніе трансцендентальной эстетики вызвало къ жизни огромную критическую лите­ратуру. Съ помощью многочисленныхъ фактовъ изъ раз­личныхъ областей, критики этого ученія доказываютъ, ка­кимъ образомъ, подъ вліяніемъ какихъ объективныхъ при­чинъ- возникаютъ, слагаются и достигаютъ своего оконча­тельнаго развитія наши представленія о пространствѣ и времени. Но научные доводы эмпириковъ-эволюціонистовъ не оказываютъ никакого дѣйствія на теоретиковъ позна­нія. По ихъ мнѣнію аргументація этого рода критиковъ не попадаетъ въ цѣль. „Мы, говорятъ они, совершенно со­гласны съ эмпириками, что представленія о пространствѣ и времени обязаны своимъ окончательнымъ образованіемъ опыту, что они получаютъ эмпирическую реальность въ

процессѣ воспріятія, но изъ этого вовсе нельзя еще выво­дить ихъ опытное происхожденіе". Защитники трансцен­дентальной эстетики переносятъ, слѣдовательно, вопросъ на чисто логическую почву, требуя исключительно логи­ческаго опроверженія своего взгляда.

Первое доказательство: понятіе о пространствѣ невоз­можно вывести опытнымъ путемъ, такъ какъ для того, чтобы представить себѣ наши ощущенія внѣ насъ и мы­слить ихъ другъ подлѣ друга или въ различныхъ мѣстахъ, представленія о .пространствѣ и времени должны предше­ствовать акту воспріятія.

Если мы серьезно вникнемъ въ содержаніе этого до­казательства, то мы прежде всего должны замѣтить, что Кантъ исходитъ изъ Догматическаго противопоставленія человѣка внѣшнему міру. Въ этомъ доказательствѣ субъектъ разсматривается, какъ самостоятельное и законченное суще­ство; онъ обладаетъ внутренними ощущеніями, которымъ первая апріорная форма, пространство, придаетъ объектив­ный характеръ.

подъ вліяніемъ субъективной формы созерцанія простран­ства. Но спрашивается, что же такое самъ человѣкъ, если не объектъ, представляемый нами въ пространствѣ? Развѣ не очевидно, что предположеніе бытія человѣка обусловли­ваетъ собою также и признаніе объективнаго пространства? Коренная и поистинѣ непростительная ошибка Канта, какъ и всѣхъ субъективныхъ идеалистовъ, заключается въ не­понятномъ игнорированіи того очевиднаго неоспоримаго факта, что субъектъ есть въ то же время и объектъ. Во вторыхъ, Кантъ, какъ извѣстно, безчисленное множество разъ утверждаетъ—и свое утвержденіе настойчиво под­черкиваетъ,—что апріорныя формы сами по себѣ пусты и безсодержательны, что онѣ пріобрѣтаютъ эмпирическую реальность только въ процессѣ воспріятія внѣшнихъ пред­метовъ. О какихъ же предметахъ идетъ здѣсь рѣчь? Оче­видно, что о предметахъ, существующихъ внѣ нашихъ ощущеній. Но такъ какъ, по словамъ самого Канта, пред­метъ только въ томъ случаѣ можетъ считаться предметомъ, ^когда мы ^{его мы}с^лимъ въ ^пр°стр^анств^ѣ, ^то внѣшніе пред­меты (вещи въ себѣ), вызывающіе наши ощущенія, должны представляться намъ существующими въ пространствѣ. Примемъ во вниманіе эти положенія и раскроемъ теперь внутренній смыслъ кантовскаго построенія. Внѣшніе пред­меты, вещи въ себѣ, причиняютъ наши субъективныя ощу­щенія. Субъективная форма пространства пріобрѣтаетъ объективное, реальное значеніе вслѣдствіе ея отношенія къ ощущенію. Если бы ощущеніе представляло собою исключительно субъективный продуктъ, то субъективное пространство осталось бы такимъ же неизмѣннымъ субъек­тивнымъ свойствомъ, какимъ оно было для Берклея. Въ противоположность послѣднему, Кантъ старается придать субъективной формѣ пространства объективный характеръ.

роче, субъективная форма пространства объективируется потому, что ощущеніе вызвано внѣшнимъ предметомъ, а внѣшній предметъ представляется намъ неразрывно отъ объ­ективнаго пространства, слѣдовательно, объективація субъ­ективной формы пространства обусловливается предпола­гаемымъ объективнымъ пространствомъ. Главная причина этого запутаннаго и скрытаго противорѣчія лежитъ въ двойственной п нерѣшительной позиціи Канта. Стараясь опровергнуть послѣдовательный субъективизмъ Берклѳя, Кантъ превращаетъ субъективную форму пространства въ объективную съ помощью внѣшняго, дѣйствительнаго пред­мета, вызывающаго ощущеніе. Боясь встать на „опасную" почву матеріализма, онъ отстаиваетъ субъективное проис­хожденіе пространства. Противъ субъективнаго идеализма онъ борется посредствомъ матеріализма, а противъ мате­ріализма посредствомъ субъективнаго идеализма. Эта борьба, которая по увѣреніямъ кантіанцевъ заключаетъ въ себѣ новую „критическую" точку зрѣнія, на дѣлѣ не обнаруживаетъ ничего другого, кромѣ цѣлаго ряда самыхъ непозволительныхъ, тщательно скрытыхъ противорѣчій и реѣіѣіо ргіпсіріі. Одно изъ двухъ: либо ощущеніе и про­странство субъективны и опытъ представляетъ собою чи­стый субъективный процессъ, или же ощущеніе вызвано дѣйствіемъ внѣшняго предмета. Въ первомъ случаѣ субъ­ективная форма пространства не можетъ, согласно ученію Канта, получитъ объективнаго значенія; во второмъ—про­странство предполагается съ самаго начала объективнымъ и признаніе апріорной формы отпадаетъ, какъ лишняя и ненужная гипотеза.

Изъ всего сказаннаго слѣдуетъ, что среднее положеніе, которое думалъ занять Кантъ въ этомъ вопросѣ и которое должно по мнѣнію теоретиковъ познанія снасти опытъ отъ субъективизма съ одной стороны, и отъ матеріалистиче­ской „догмы" съ другой, есть положеніе невозможное, построенное на цѣломъ рядѣ неисчерпаемыхъ, вопіющихъ противорѣчій и логическихъ погрѣшностей.

Второе доказательство: мы можемъ представить себѣ полное отсутствіе предметовъ опыта, но нельзя себѣ пред­ставить, что пространства нѣтъ. Противъ этого доказа­тельства Спенсеръ возражаетъ вполнѣ ■ исчерпывающимъ образомъ. „Я первый, напримѣръ, говоритъ англійскій мы­

слитель, не признаю для себя неспособности представить себѣ сознаніе, существующее безъ понятія о протяженіи. Я нахожу совершенно возможнымъ думать о себѣ, какъ объ обладающемъ нѣкоторыми состояніями сознанія, не за­ключающими въ себѣ никакого понятія о протяженіи, на­хожу совершенно возможнымъ вообразить себѣ цѣпь мыслей, въ которыхъ пространство не играетъ никакой роли. Весьма важная ошибка старой психологіи, включая сюда и пси­хологію Канта, состоитъ въ томъ, что она обыкновенно разсматриваетъ только сознаніе взрослаго, не обращая вни­манія на тотъ очевидный фактъ, что развитый мыслитель­ный аппаратъ, которымъ обладаетъ взрослый, не нахо­дится еще у ребенка, но развивается медленнымъ путемъ, а также не обращая вниманія и на тотъ дальнѣйшій фактъ, что ассоціаціи, несомнѣнно устанавливающіяся и консо­лидирующіяся между собою вслѣдствіе повторенныхъ опы­товъ, вносятся намн во всѣ наши мыслительные процессы въ такой мѣрѣ и такимъ образомъ, что мы постоянно на­ходимся въ опасности приписать неразвитому уму такія идеи, которыми обладаетъ только развитой умъ"[‡‡‡‡‡‡]). Далѣе, по поводу того же доказательства замѣчаетъ Штумпфъ, что если послѣ удаленія зсѣхъ предметовъ изъ нашего сознанія въ немъ все-таки остается нѣчто, то это нѣчто представляется намъ окрашеннымъ въ сѣрый цвѣтъ. Это тонкое психологическое наблюденіе можетъ служить опро­верженіемъ не только второго доказательства, но и всей основы ученія объ апріорномъ характерѣ пространства, такъ какъ основа этого ученія заключается въ послѣд­немъ счетѣ въ томъ, что представленіе пространства на­ходится въ нашемъ сознаніи въ чистомъ видѣ, безъ при-, мѣеи какого бы то ни было чувственнаго свойства.

Третье доказательство: понятіе о пространствѣ не есть полученное изъ опыта отвлеченное понятіе, которое могло бы возникнуть путемъ обыкновенной абстракціи. Опыт­ному, отвлеченному понятію предшествуютъ отдѣльные предметы, на основаніи которыхъ оно слагается. Общему же однородному пространству не предшествуютъ’ его ча­сти, а, наоборотъ, раньше мы имѣемъ общее цространство

и только впослѣдствіи, въ процессѣ воспріятія внѣшнихъ предметовъ, мы мысленно разсѣкаемъ его на пасти; а от­сюда слѣдуетъ, что пространство дано до опыта, а ргіогі.

Противъ этого доказательства трудно что-нибудь воз­разить по существу по той простой причинѣ, что въ немъ фактически ровно ничего не сказано. Голое догматическое утвержденіе, будто всеобъемлющее пространство въ про­тивоположность отвлеченнымъ понятіямъ предшествуетъ своимъ частямъ, остается догматическимъ утвержденіемъ, но отнюдь не доказательствомъ. Чтобы вывести апріор­ный характеръ пространства изъ того положенія, что все­объемлющее пространство предшествуетъ своимъ частямъ, слѣдовало прежде всего и главнымъ образомъ обосновать именно это положеніе. Обосновать же его нельзя иначе, какъ только опытнымъ путемъ, а именно: требовалось до­казать, что дѣтскому сознанію, какъ и вообще всякому малоразвитому сознанію, присуще представленіе о все­^объемл^ющ^емъ нро^стр^анств^ѣ д^{о всякаго} О^пЫТ^а. Но ^этого ^то какъ разъ доказать невозможно, ибо всѣ факты современ­ной психологіи, антропологіи и біологіи противорѣчатъ та­кому метафизическому взгляду на пространство самымъ рѣшительнымъ образомъ. Совершенно не обоснованное третье доказательство представляетъ изъ себя двухэтаж­ный заколдованный кругъ, который имѣетъ слѣдующій видъ: пространство дано а ргіогі, такъ какъ всеобъемлю­щее пространство предшествуетъ своимъ частямъ; все­объемлющее пространство предшествуетъ своимъ частямъ потому, что оно дано а ргіогі; отвлеченному понятію пред­шествуютъ его части, слѣдовательно, оно получено а ро- вѣегіогі.; цѣлое пространство раньше своихъ частей, стало бытъ оно въ противоположность опытному, отвлеченному понятію дано а ргіогі.

Наконецъ, четвертое доказательство состоитъ въ томъ, что отвлеченное опытное понятіе конечно, между тѣмъ какъ пространство безконечно. Безконечность простран­ства является, слѣдовательно, главнымъ отличительнымъ признакомъ того, что пространство есть форма созерцанія, данная а ргіогі. Главная ошибка этого доказательства слѣдующая. Въ своемъ противопоставленіи отвлеченнаго понятія представленію о пространствѣ, Кантъ упускаетъ изъ виду тотъ неоспоримый фактъ, что безконечное про­

странство, обладая свойствомъ дѣлимости, включаетъ въ себѣ моментъ конечности, и что съ другой стороны общія свойства предметовъ, на основаніи которыхъ слагаются отвлеченныя понятія, скрываютъ въ себѣ моментъ безко­нечности. Имѣя въ виду кантовское ученіе о простран­ствѣ, Гегель указываетъ именно на эту ошибку: „говорятъ, напримѣръ, пишетъ Гегель, пространство этой комнаты представляетъ собою однородную, неограниченную вели­чину, между тѣмъ, какъ сто человѣкъ, наполняющихъ ее, образуютъ опредѣленную, законченную величину. На са­момъ же дѣлѣ пространство однородно и частично въ одно и то оюе время. Именно поэтому мы говоримъ о простран­ственныхъ точкахъ и дѣлимъ пространство на опредѣлен­ныя величины, на столько-то и столько-то сажень, дюй­мовъ, а это возможно лишь при томъ условіи, что про­странство частично и само по себѣ. Съ другой стороны, величина, состоящая изъ ста человѣкъ, представляетъ со­бою также и незаконченную величину, и это потому, что общее свойство, лежащее въ основѣ понятія „человѣческій родъ" и связывающее всѣхъ отдѣльныхъ людей въ единое цѣлое, дѣлаетъ частичную величину, состоящую изъ ста человѣкъ, неограниченной"[§§§§§§]). Конечно, какой-нибудь на­ходчивый теоретикъ познанія, привыкшій къ односторон­нему, метафизическому способу мышленія, можетъ возра­зить Гегелю, что отвлеченное опытное понятіе „чело­вѣческій родъ"все-таки ограниченное понятіе, такъ какъ его содержаніе исчерпывается опредѣленнымъ количествомъ индивидуумовъ, входящихъ въ его составъ. На подобное возраженіе мы отвѣтимъ, что человѣческому роду присущи такія свойства, которыя присущи всей природѣ, и если мы, слѣдовательно, будемъ расширять отвлеченное опыт­ное понятіе въ направленіи его общихъ свойствъ со всей природой, то мы неизбѣжно станемъ на точку зрѣнія без­конечности. Главная мысль Гегеля та, что пространство совпадаетъ съ объектами и составляетъ такую же абстрак­цію, какъ и опытное, отвлеченное понятіе. Отрывать пространство отъ объектовъ и разсматривать его, какъ особую самостоятельную сверхъопытную форму созерца­нія на томъ основаніи, что оно въ отличіе отъ опытныхъ

понятій обладаетъ свойствомъ безконечности, значитъ, по справедливому мнѣнію Гегеля, игнорировать міровую внут­реннюю связь, которая придаетъ видамъ и родамъ аттри- бутъ безконечности. Не трудно видѣть, что въ основѣ четвертаго доказательства лежитъ метафизическій взглядъ на природу. Въ этомъ доказательствѣ скрывается- та мысль, что виды и роды представляютъ собою отдѣльныя застыв­шія, ничѣмъ не связанныя категоріи. Этотъ метафизи­ческій взглядъ на природу, заимствованный у Юма, за­ставилъ Канта противопоставить опытное, отвлеченное по­нятіе представленію о пространствѣ, какъ абсолютно ко­нечное абсолютно и сдѣлать отсюда заклю­

ченіе, что пространство есть форма созерцанія, данная а ргіогі.

Мы видимъ такимъ образомъ, что самое, па первый взглядъ, убѣдительное доказательство покоится на оши­бочномъ сопоставленіи одного только свойства простран­ства — его безконечности, съ однимъ только свойствомъ отвлеченнаго поиятія,—его конечности.

Но намъ опять таки могутъ возразить, что если отвле­ченное понятіе обладаетъ безконечностью, то представле­ніе о пространствѣ все-таки отличается отъ него своей абсолютной однородностью, заставляющей насъ считать это представленіе апріорной формой. На подобное возра­женіе мы находимъ отвѣтъ у Спенсера. Подвергая рѣзкой критикѣ принципы трансцендентальной эстетики, англій­скій мыслитель указываетъ со свойственной ему спокой­ной проницательностью на тѣ объективныя причины, подъ вліяніемъ которыхъ наше понятіе о пространствѣ кристаллизуется въ однородное цѣльное представленіе въ процессѣ воспріятія, на почвѣ опыта. Это интересное мѣ­сто мы приведемъ цѣликомъ, несмотря на его размѣры.

Вотъ что пишетъ Спенсеръ: „Еслибы за каждымъ осо­беннымъ движеніемъ какого-либо'члена слѣдовало неиз­мѣнное ощущеніе мягкости, за какимъ-либо другимъ дви­женіемъ—ощущеніе шероховатости, а еще за какимъ-либо другимъ—ощущеніе твердости; или еслибы за тѣми дви­женіями глаза, которыя требуются для извѣстнаго спеці­альнаго акта видѣнія, слѣдовало всегда ощущеніе крас­ноты, за нѣкоторыми другими движеніями—ощущеніе го­лубого цвѣта и т. д., то очевидно, что на основаніи за­

коновъ ассоціаціи, тутъ установились бы постоянныя от­ношенія между извѣстными движеніями и извѣстными ощущеніями. И еслибы при этомъ было вообще возможно представленіе себѣ положеній, то они представлялись бы, какъ неизмѣнно занимаемыя вещами, производящими спе­ціальныя впечатлѣнія, и для насъ было би совершенно не­возможнымъ разъединить (йіззосіаіе) положенія отъ вещей (курсивъ нашъ). Но такъ какъ мы находимъ, что извѣст­ное движеніе руки, которое привело насъ однажды въ оодрикосновѳніе съ чѣмъ-то горячимъ, приводитъ насъ въ прикосновеніе съ чѣмъ-то острымъ, а въ слѣдующій разъ не приводитъ насъ въ соприкосновеніе совсѣмъ ни съ чѣмъ, и такъ какъ мы находимъ, что извѣстное движеніе глаза, которое сопровождалось однажды зрѣли­щемъ чернаго предмета, сопровождается теперь видѣ­ніемъ бѣлаго предмета, а въ слѣдующій разъ вовсе не сопровождается видѣніемъ какого бы то ни было пред­мета, то въ результатѣ выходитъ, что идея положенія, сопровождающая каждое изъ этихъ движеній, мало по малу, вслѣдствіе накопленія опытовъ, диссоціируется (кур­сивъ Спенсера) или отдѣляется отъ объектовъ и впечат­лѣній. Отсюда происходитъ также и то, что вслѣдствіе безконечнаго числа такихъ движеній, является и без­конечное число такихъ положеній, представляемыхъ себѣ. какъ существующія отдѣльно отъ тѣла (курсивъ нашъ). Затѣмъ отсюда же происходитъ и то, что такъ какъ и въ первомъ и въ каждомъ послѣдующемъ актѣ воспрі­ятія каждое положеніе познается, какъ сосуществующее съ субъектомъ, то возникаетъ сознаніе безконечнаго числа такихъ сосуществующихъ положеній, т. е. сознаніе о пространствѣ[*******]). Это простое эмпирическое наблюденіе процесса образованія понятія пространства несравненно глубокомысленнѣе всѣхъ схоластическихъ ^разсужденій объ .апріорномъ источникѣ этого понятія.

На этомъ мы закончимъ анализъ понятія о простран­ствѣ и коснемся вкратцѣ понятія о времени.

Время, думаетъ Кантъ, не есть нѣчто самостоятельное, существующее само по себѣ, оно также не можетъ быть объективнымъ свойствомъ вещей. Еслибы время существо-

вало само по себѣ, то оно должно было быть дѣйствитель­нымъ, реальнымъ предметомъ. А еслибы оно было прису­ще вещамъ, какъ ихъ объективный признакъ, то процессъ послѣдовательнаго ихъ воспріятія былъ бы невозможенъ, такъ какъ воспріятіе предметовъ одного за другимъ пред­полагаетъ понятіе * о времени существующимъ до этого процесса. Если же время не объективное свойство и не вещь, то оно, слѣдовательно, форма нашего „внутренняго* чувства. Время есть, такимъ образомъ, созерцаніе соб­ственнаго „я“, въ которомъ мы мыслимъ наши ощущенія въ послѣдовательномъ порядкѣ, одно за другимъ.

Въ основѣ этой аргументаціи лежитъ, какъ видитъ читатель, положеніе, что объективностью можетъ считаться либо неопредѣленная вещь, либо ея индивидуальное, вос­принимаемое свойство, но не внутренняя, взаимная связь вещей, не способность вещи переходить изъ одного со­стоянія въ другое. 'Однимъ словомъ, метафизическій взглядъ на бытіе, согласно которому объективностью обладаетъ только само себѣ равное и неизмѣнное су­ществованіе, служитъ и здѣсь исходнымъ пунктомъ всего разсужденія о субъективномъ происхожденіи вре­мени. Если, конечно, смотрѣть на явленія объективнаго міра, какъ на отдѣльныя, разрозненныя и ничѣмъ не свя­занныя категоріи, то естественно будетъ придти къ за­ключенію, что извѣстный порядокъ, въ которомъ мы ихъ воспринимаемъ, принадлежитъ только субъекту. Но что же, спрашивается, должно заставить „насъ брать за точку отправленія такую „догму*, которая противорѣчитъ опыту и не выдерживаетъ критики съ точки зрѣнія отвлеченной логики? Къ опыту эта догма стоитъ- въ противорѣчіи по той причинѣ, что въ опытѣ мы воспринимаемъ въ равной степени какъ вещи, такъ и ихъ постоянныя измѣненія, т. е. процессы. Съ точки зрѣнія отвлеченной логики эта догма не выдерживаетъ критики вслѣдствіе того, что она приписываетъ субъекту исключительно синтетическія свой­ства, упуская при этомъ изъ виду его аналитическія спо­собности. Если принять въ соображеніе другую сторону человѣческихъ способностей—анализъ, то развѣ нельзя на основаніи той же отвлеченной логики придти къ противо­положному выводу и сказать, что явленія внѣшняго міра даются въ опытѣ въ послѣдовательномъ порядкѣ, т. е. въ

пространствѣ и во времени, ~ и что это только свойствен­ный намъ анализъ разрываетъ ихъ внутреннюю связь, ^пр^еврашая, ^так^им^ъобразов, об^ъектив^н° данный п°рад^окъ во внѣпространственный и внѣвременный хаосъ? Этотъ противоположный выводъ вполнѣ возможенъ и вполнѣ ло­гиченъ и имѣетъ къ тому же то великое преимущество, что находитъ свое подтвержденіе въ опытѣ. Теорія раз­витія, лежащая въ основѣ всего современнаго изслѣдова­нія, можетъ служить самымъ убѣдительнымъ опроверже­ніемъ ученія Канта о субъективномъ происхожденіи вре­мени. Считать исторію субъективнымъ продуктомъ и за­ниматься изслѣдованіемъ историческихъ явленій для объ­ективныхъ выводовъ есть величайшая н чудовищная нелѣ­пость. И эту величайшую нелѣпостъ не могутъ не созна­вать даже нѣкоторые правовѣрные кантіанцы. Типичнѣй­шій представитель критической философіи, учитель на­шихъ критиковъ Маркса, Виндельбандъ рѣшился выска­зать слѣдующій еретическій взглядъ на трансценденталь­ную эстетику: „теорія познанія Канта, пишетъ Винделъ- бандъ, наталкивается на самый серьезный вопросъ, кото­рый мы отмѣтимъ лишь мимоходомъ. Если развитіе реальнаго содержанія жизни и всей вселенной должно разсматриваться нами съ точки зрѣнія объективной закономѣрности, то какъ согласовать съ теоріей раз­витія феноменализмъ времени? Если наши цѣнности на­ходятъ свое осуществленіе въ процессѣ развитія, если онѣ могутъ быть поняты нами только съ этой точки зрѣ­нія, то ясно, что процессъ развитія, немыслимый внѣ вре­мени, тождествененъ съ развитіемъ самой реальной дѣй­ствительности, а отсюда слѣдуетъ также и то, что время не можетъ бытъ формой созерцсщія а ргіоѵі“[†††††††]). Итакъ, теорія развитія опровергаетъ феноменализмъ вре­мени. „Развитіе реальнаго содержанія жизни должно раз­сматриваться нами съ точки зрѣнія объективной законо- мѣрности“—это очень интересное признаніе со стороны правовѣрнаго кантіанца. Высказывая этотъ взглядъ, Вин- дельбандъ совершенно не замѣчаетъ, что онъ отказывается ^{не тол}ЬК^{о отъ фе}П^омеН^алИ^{зма в}р^еМ^еНИ, ^но и ^{отъ всего т}р^анс-

цендентальнаго идеализма, сущность котораго состоитъ именно въ томъ, что мыслящій субъектъ диктуетъ при­родѣ законы своего собственнаго разсудка. Но идеалисти­ческіе предразсудки стали дѣйствительными апріорными формами современныхъ мыслителей. Тотъ же самый Вин- дельбандъ, въ той же самой статьѣ повторяетъ какъ ни въ чемъ не бывало, что законы вселенной являются пло­домъ трансцендентальнаго сознанія и что все обстоитъ „точно такъ, какъ этому училъ Кантъ".

VI.

Въ „Метафизическихъ основныхъ началахъ естество­знанія" Кантъ высказываетъ ту неоспоримую истину, что всякая отдѣльная область естествознанія отличается науч­ностью ровно постольку, поскольку она заключаетъ въ себѣ математическія данныя. Но какъ мы видѣли выше, основные законы математики имѣютъ съ точки зрѣнія критицизма сверхъопытныи источникъ. Слѣдовательно, на­учное содержаніе всякой дисциплины опредѣляется въ послѣднемъ счетѣ не опытнымъ, а сверхъопытнымъ мо­ментомъ. Чистый апріорный характеръ математическихъ истинъ обусловливается, какъ намъ извѣстно, апріоризмомъ пространства и времени. Поэтому, если невѣрно ученіе о пространствѣ и времени, то падаетъ также взглядъ Канта на „чистую математику". Вслѣдствіе этого намъ совер­шенно незачѣмъ было бы останавливаться на этомъ вопросѣ отдѣльно. Но дѣло въ томъ, что основатель критицизма строилъ свое апріористическое зданіе далеко не въ строго послѣдовательномъ порядкѣ. Сама природа критической философіи вынуждаетъ мыслителя безпрестанно прибѣгать къ рѳѣіѣіо ргіпсіріі. Съ этимъ непростительнымъ логиче­скимъ пріемомъ мы сталкиваемся и при вопросѣ о чистой математикѣ. Такъ, напримѣръ, когда рѣчь идетъ объ апріор­номъ происхожденіи пространства и времени, Кантъ ищетъ подтвержденія своей теоріи, указывая на точность и досто- - вѣрность математическихъ истинъ; когда же ему прихо­дится доказывать апріорность послѣднихъ, онъ ссылается обратно на пространство и время, какъ на нхъ источникъ, объясняя этимъ источникомъ точность и достовѣрноеть

этой отрасли познанія. Но, чувствуя, однако, что такой круговоротъ не совсѣмъ уясняетъ дѣло, Кантъ приводитъ спеціальныя доказательства въ защиту апріорнаго проис­хожденія основныхъ математическихъ положеній.

Разберемъ эти доказательства.

Геометрическая аксіома, что между двумя точками са­мое кратчайшее разстояніе есть прямая—не опытная, а сверхъопытная нстнна, она поэтому не нуждается въ до­казательствахъ. Въ этомъ положенія, какъ и во многихъ другихъ важныхъ положеніяхъ, Кантъ принимаетъ за метафизическую сущность продуктъ продолжительнаго опыта. Геометрическая аксіома, о которой идетъ здѣсь рѣчь, отличается очевидностью и всеобщимъ признаніемъ, она является истиной, не нуждающейся ни въ какихъ до­казательствахъ. Это, конечно, такъ. Но слѣдуетъ ли изъ того, что эта общепризнанная истина становится очевид­ной безъ всякихъ доказательствъ? Нисколько. Люди, сто­ящіе на научной, т. е. на истинно критической, а не на метафизической почвѣ, думаютъ, и вполнѣ основательно, что подобный выводъ не имѣетъ ничего общаго съ исти­ной. Гельмгольцъ справедливо замѣчаетъ, что пріобрѣтенныя долгимъ опытомъ истины часто принимаются за вѣчныя, незыблемыя, врожденныя идеи. Это именно случилось съ Кантомъ. Геометрическія истины пріобрѣли полную оче­видность по той простой причинѣ, что онѣ являются резуль­татомъ наибольшаго количества фактовъ нашего опыта. Съ отношеніями разстояніями приходимъ въ соприкосно веніе съ перваго момента нашего появленія на свѣтъ; съ этими отношеніями связаны всѣ формы нашего существо­ванія, всѣ наши воспріятія и, наконецъ, въ опредѣленіи этихъ отношеній заинтересованы всѣ безъ всякаго исклю­ченія. Всякій нормально развитой школьникъ, начинающій геометрію, сразу видитъ, что кратчайшее разстояніе между двумя точками—прямая, но ему это очевидно только по­тому, что онъ, самъ этого не замѣчая, доказывалъ себѣ эту истину безчисленное множество разъ* Поэтому геомет­рія имѣетъ полное право считать это положеніе аксіомой, не нуждающейся больше ни въ какихъ доказательствахъ, а метафизика не имѣетъ ни малѣйшаго основанія смотрѣть на эту истину, какъ на сверхъестественное откровеніе, ука­зывающее на сверхъопытный міропорядокъ.

Пойдемъ дальше. Какъ уже было указано выше, Кантъ ссылается также на ариѳметику. Въ числовомъ выраженіи 7-)-5 не видно суммы 12, а ивъ этого опять таки должно слѣдовать, что соединеніе отдѣльныхъ чиселъ въ общую сумму не обусловлено опытомъ. Это доказательство находитъ блестящее опроверженіе въ томъ простомъ фактѣ, что ди­кари таки не видятъ суммы 12 въ 7--5. Въ упомянутой нами книгѣ Шульце мы, напримѣръ, читаемъ, что многіе дикари объединяютъ числовыя выраженія такимъ спосо­бомъ: число 2 они обозначаютъ—1 и 1; число 4—2 и 2; число 5—2, 2 н 1 и т. д.). Эти факты ясно показываютъ, что примитивное сознаніе не обладаетъ способностью къ объединенію чиселъ, и что процессъ подобнаго объедине­нія совершается постепенно по мѣрѣ воспріятія внѣшнихъ предметовъ н столкновенія съ ними, иначе сказать, до мѣрѣ накопленія представленій. Тотъ же Шульце приводитъ дальше слѣдующій, взятый у Гальтона, поучительный фактъ: дамарасы Африки, разсказываетъ онъ, не знаютъ количе­ства своихъ воловъ, но, не смотря на это, они рѣдко те­ряютъ вола изъ своего стада. Послѣднее обстоятельство объясняется тѣмъ, что они знаютъ всѣхъ воловъ въ отдѣльности и потому замѣчаютъ уменьшеніе стада даже въ томъ случаѣ, когда не хватаетъ одного изъ нихъ). Этотъ фактъ можетъ служить блестящимъ доказательствомъ того, что отвлеченному математическому объединенію кон­кретныхъ предметовъ предшествуетъ продолжительный процессъ чувственнаго ихъ воспріятія, которымъ обусло­вливается полученный въ результатѣ синтезъ [‡‡‡‡‡‡‡]). Этотъ фактъ показываетъ также, и то, что долговременное повто­реніе возстановленія стада на основанія конкретныхъ при­знаковъ всякаго отдѣльнаго вола содѣйствуетъ развитію ассоціаціи, подъ вліяніемъ которой представляемая въ на­чалѣ сумма въ конкретномъ ея видѣ постепенно перехо­дитъ въ отвлеченное числовое понятіе.

Небезынтересно также указать и на такой фактъ: глу­хая, нѣмая и слѣпая Лаура Бридгманъ, психологическое развитіе которой бросило, какъ извѣстно, много свѣту на явленія примитивнаго сознанія, не имѣла ни малѣйшаго представленія объ отвлеченныхъ числахъ, относящихся ко всѣмъ предметамъ, независимо отъ ихъ конкретныхъ свойствъ. На вопросъ ея учителя: „Если 4 бочки яблочнаго квасу стоятъ 4 талера, то сколько бочекъ квасу можно купить за 1 талеръ“? она отвѣтила: „Я мало могу дать за яблоч­ный квасъ, потому что онъ кислый"[§§§§§§§]). Лишенная нѣ­которыхъ чувствъ воспріятія, Лаура Бридгманъ имѣла въ своемъ распоряженіи такое бѣдное количество впечатлѣній, что предметы отражались въ ея неразвитомъ сознаніи кон­кретной стороной, имѣвшей непосредственное отношеніе къ тому чувству, посредствомъ котораго предметъ ею былъ воспринятъ. Зато намъ разсказываетъ Ромэнсъ, какъ онъ выучилъ обезьяну считать до 5. Методъ, которымъ руко­водился Ромэнсъ при этомъ опытѣ, слѣдующій: по его требованію обезьяна брала въ ротъ 1, 2, 8, 4, 5 соломи­нокъ и додавала экспериментатору. Опытъ былъ повторенъ множество разъ и въ различныхъ комбинаціяхъ; не оста­валось, слѣдовательно, ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что обезьяна знала эти числа и понимала ихъ названіе [********]).

Мы видимъ, такимъ образомъ, что Лаура Бридгманъ, эта гражданка двухъ міровъ, одаренная, стало быть, свыше синтетическими сужденіями а ргіогі, не имѣла никакого понятія объ отвлеченій единицѣ, въ то время какъ обезь­яна, являющаяся „ограничительнымъ понятіемъ" Лауры Бридгманъ, обладаетъ синтетическими сужденіями и видитъ сумму 5 въ двухъ числовыхъ выраженіяхъ 2-|-3. Нельзя ли отсюда заключить, что бытіе обезьяны гораздо досто­вѣрнѣе, нежели бытіе сверхъопытнаго міропрядка? Намъ думается, что можно. И мы даже того мнѣнія, что обезь­яна Ромэнса бросаетъ больше свѣта на теорію познанія, чѣмъ многіе теологическіе и увы! даже теоретикопознава­тельные трактаты.

Въ доказательство .апріорнаго происхожденія математи­

ческихъ истинъ Кантъ ссылается далѣе на большія числа. Чѣмъ больше число, тѣмъ, но его мнѣнію, очевиднѣе апріор­ный источникъ нашихъ синтетическихъ способностей, благодаря которымъ оно складывается. Для опроверженія этого доказательства мы опять позволимъ себѣ указать на интересныя данныя, которые приводитъ тотъ же Шульце. Гомеръ, отмѣчаетъ этотъ изслѣдователь, не знаетъ еще слова для обозначенія 10,000. Римляне не имѣютъ слова для милліона. Слово милліонъ возникаетъ въ Италіи и по­является въ ариѳметикѣ только въ 1494 году. Билліонъ и трилліонъ встрѣчаются впервые въ 17 столѣтіи. Слово милліардъ появляется въ финансовой наукѣ во франціи въ 1830 году *). Съ другой стороны, мы читаемъ у Тэй­лора слѣдующее: „Въ Западной Африкѣ, разсказываетъ этотъ изслѣдователь, живая и постоянная привычка къ торговлѣ развила большую ариѳметическую способность, и уже маленькія дѣти предаются разсчетамъ помощью сво­ихъ кучекъ каури (монетныхъ раковинъ). У іорубовъ въ Абі^^зкутѣ сказать: „ты не знаешь, сколько будетъ девятью девять", на самомъ дѣлѣ есть оскорбленіе, равнозначущее: „ты невѣжда". Это весьма замѣчательная поговорка, про­должаетъ Тэйлоръ, если сравнить ее съ предѣлами невѣ­жества, которые ставятся нашими европейскими поговор­ками; нѣмецъ говоритъ: „онъ едва перечтетъ пять", испа­нецъ—„я скажу вамъ, сколько составляетъ пять", и тоже выражается въ англійской поговоркѣ: „такъ же вѣрно, какъ то, что я живъ и знаю, сколько бобовъ составляетъ ^пять“ *^#). ^Сов^ер^шенно доттатотао приведенным, ^факт^овъ, чтобы убѣдиться въ томъ, что возрастаніе ариѳметическихъ суммъ .обусловливалось ростомъ и развитіемъ торговыхъ отношеній. Дикари, занимающіеся торговлей, опредѣляютъ степень невѣжества незнаніемъ довольно сложной ариѳме­тической операціи, въ то время какъ культурные народы характеризируютъ невѣжество неумѣніемъ комбинировать незначительныя числа. Послѣднее обстоятельство объясня­ется, повидимому, тѣмъ, что у культурныхъ народовъ со­хранился этотъ признакъ невѣжества изъ того періода, ^{[††††††††][‡‡‡‡‡‡‡‡]}

когда числовыя комбинаціи находились на низкомъ уровнѣ развитія.

Принимая въ соображеніе выводы, вытекающіе изъ приведенныхъ данныхъ, мы спрашиваемъ: не очевидно ли, что внутренній и внѣшній рынокъ оказывали большее вліяніе на развитіе нашихъ синтетическихъ способностей, нежели сверхъопытный міропорядокъ? Обмѣнъ, основан­ный на полномъ отвлеченіи отъ конкретныхъ, чувствен­ныхъ свойствъ товара и сопровождающійся многочислен­ными комбинаціями и сложными количественными отно­шеніями, несомнѣнно способствовалъ и въ весьма высокой степени развитію абстракціи вообще, и объединенію чиселъ въ большія суммы въ частности.

Но теоретиковъ познанія, усвоившихъ привычку цѣ­пляться за сверхъопытпый міропорядокъ, факты научнаго характера нисколько не смущаютъ. Пустая субъективная схоластика безгранична именно въ силу своей пустоты и ограниченности. Поэтому сколько бы наука ни доказывала, что-всѣ продукты нашей духовной дѣятельности обязаны накопленному опыту и долговременному развитію, субъек­тивный идеалистъ всегда находитъ выходъ изъ своего затруднительнаго положенія. И выходъ этотъ состоитъ въ томъ, что онъ при всякомъ новомъ опроверженіи его тео­ріи начинаетъ еще съ большимъ усердіемъ повторятъ свое старое положеніе. „Вы матеріалисты, восклицаетъ теоретикъ познанія, доказываете, что всѣ наши духовныя свойства развиваются подъ вліяніемъ опыта, а развѣ мы когда-либо утверждали противоположное? Развѣ мы не подчеркивали ту для насъ неоспоримую истину, что апріорныя формы сами по себѣ внѣ опыта лишены всякаго значенія?!⁴* На это ходячее, повторяемое безъ конца возраженіе матеріа­листы могутъ отвѣтить: „хорошо, данныя а ргіогі формы нуждаются въ чувственномъ опытѣ для своего проявленія, но спрашивается, почему же онѣ не развертываются на первыхъ ступеняхъ человѣческой культуры при первыхъ столкновеніяхъ человѣка съ внѣшнимъ міромъ?" Первобыт­ный человѣкъ приходитъ въ соприкосновеніе съ внѣшней природой, его окружаютъ безчисленное множество предме­товъ, какъ бы тѣсна и ограничена ни казалась та почва, на которой онъ живетъ и ведетъ борьбу за свое существо­ваніе. Онъ, слѣдовательно, имѣетъ полную возможность

проявить свои синтетическія сужденія а priori на первыхъ ступеняхъ культурнаго развитія. Современныя изслѣдова­нія по антропологіи и этнографіи показываютъ на осно­ваніи огромнаго количества собранныхъ данныхъ, что внѣш­нія чувства воспріятія дикарей отличаются необычайной остротой и воспріимчивостью. Процессы производства, т.-е. тѣ способы, которыми опредѣляется ихъ борьба за суще­ствованіе, развиваютъ у нихъ слухъ, обоняніе и зрѣніе до невѣроятныхъ размѣровъ. Дикарь отличаетъ съ истинно поразительной точностью мельчайшія подробности предме­товъ, онъ видитъ всякій индивидуальный, незначитель­ный признакъ, но въ то же время не способенъ замѣтить общихъ чертъ, лежащихъ въ основѣ отвлеченныхъ поня­тій. А если это такъ, а этого не оспариваютъ даже кри­тическіе идеалисты, то вполнѣ очевидно, что всѣ наши синтетическія сужденія, въ томъ числѣ и математическія, получены а розіегіогі на почвѣ продолжительнаго опыта, путемъ постепеннаго отвлеченія отъ конкретныхъ свойствъ матеріальныхъ, дѣйствительныхъ предметовъ. Поэтому, разъ синтетическія сужденія „данныя а ргіогі" требуютъ непрерывнаго ряда чувственнаго воспріятія для своего про­явленія, разъ апріорныя формы, по собственному призна­нію критическихъ идеалистовъ, не отдѣлимы отъ опыта и не познаваемы внѣ его, разъ, наконецъ, ни одинъ ум­ственный процессъ не можетъ бытъ понятъ нами безъ точ­наго изученія опредѣляющихъ его матеріальныхъ нричинъ, то спрашивается, къ чему служитъ, какое значеніе и ка­кой смыслъ имѣетъ такая гипотеза? Что эта гипотеза без­плодная, излишняя и совершенно ненужная, блестяще до­казываютъ ея же защитники, постоянно утверждающіе, что апріорныя формы становятся очевидными только а розіегіогі.

Но эта гипотеза не только безплодная, лишняя и не­нужная, но и вредная.

Какъ бы жалко ни было ѳя существованіе, она подъ разными видами и формами вторгается въ науку и ста­новится тамъ могучимъ препятствіемъ на пути дѣйстви­тельнаго изслѣдованія. Наука, какъ это настойчиво пропо­вѣдуютъ сами же критическіе идеалисты, должна руковод­ствоваться закономъ механической причинности. Это зна­читъ, что въ сферѣ анализа предметовъ и явленій мы

должны брать за исходный пунктъ не сознаніе, а матерію, не субъективную категоріею причинности, а объективную закономѣрность.