Лекция четырнадцатая Работа С. Л. Рубинштейна «Человек и мир» как пример выхода к философским основаниям психологии. O понятиях «субъект», «объект»

В предыдущей лекции я попытался кратко представить ситуацию в психологии, конечно, с моей точки зрения, и мои бес- al плодные попытки изменить эту ситуацию или как-то повлиять на нее.

288

ляя вам в разных формах и обличиях некоторые наиболее суще­ственные идеи цикла, в надежде, что это поможет пробить «кору» ограниченного субъект-объектного, вещного мышления, которое впечаталось в вас вместе с вашим образованием и впиталось вместе с повседневными обстоятельствами, мыслями, чувствами, заботами и т.д., поскольку вся наша современная повседневная жизнь проходит под знаком господства вещности. Кроме того, это повторение основных исходных идей и мыслеобразов в начале любого философского размышления, во-первых, необходимо в любом философском размышлении — только так можно сохранить непрерывную связь с всеобщим Началом, а следовательно, оставаться в сфере именно философии, а во-вторых, таким образом можно погрузить эти идеи в подсознание, где они «перерабатываются» и поднимаются в сознание уже как «свои», знакомые и естественные, а это и способствует достижению основной цели нашего цикла — изменению вашего сознания.

Моя радость, мой энтузиазм по поводу публикации работы Ру­бинштейна был вызван не только тем, что я увидел здесь явную конвергенцию основных идей и мыслей между мной и Сергеем Леонидовичем, но, в первую очередь, тем обстоятельством, что он вышел в ту же область мышления (и восприятия реальности),' в которую десятью годами позже вышел и я (а я уже объяснял вам, что для меня такая конвергенция является критерием истинности моего собственного мышления, моих собственных идей). Так что, естественно, это не могло меня не радовать. Вторая же причина моего энтузиазма состояла вот в чем: если психологи могли не обращать внимания на усилия изменить их мышление со стороны какого-то малоизвестного философа Арсеньева, то теперь те же идеи высказывает их собственный собрат-психолог, и не какой-либо малоизвестный, а обладающий мировой известностью. Причем высказывает с энергией, пафосом и радостью, как человек, обретший, наконец, долго искомую им и желанную истину. Описывая то, что ему открылось, Сергей Леонидович поднимается до высокой эмоциональной насыщенности языка, художественности применяемых им образов и сравнений, я бы даже сказал, преклонения перед бесконечностью человека и мира. И весь этот тон, на мой взгляд, неопровержимо свидетельствует о том, что он глубоко внутренне прочувствовал и пережил свою собственную причастность этой бесконечности. Да он и сам собственными словами свидетельствует о перевороте, совершившемся с ним. Это — кульминация его творческого пути и завершение его долгих, многолетних исканий. Не заметить всего этого или обойти молчанием, никак не отреагировать, по-моему, было просто невозможно. Однако смогли же и не заметить, и обойти молчанием, причем даже его собственные ближайшие ученики. Однако вернемся к содержанию работы.

Совершенно поразительны и, если глубоко вдуматься, просто ошеломительны первые же строки работы. Ситуация такова. Под­готовлен к печати и в 1957 году будет опубликован основной фун­даментальный труд С. Л. Рубинштейна «Бытие и сознание».

«Наша книга «Бытие и сознание» поставила и, затронув по путно целый ряд вопросов, в какой-то мере, надеюсь, разрешил;! или продвинула разрешение одной основной проблемы — о при роде психического и его месте во всеобщей взаимосвязи явлений материального мира. Проблема бытия и сознания, обозначенная в заглавии книги, в целом не была там охвачена» (Рубинштейн С. Л. Проблемы общей психологии. — 2-е изд. — М., 1976. — С. 253). Отметим сразу, что связи материального (только!) мира «не охва­тывают» бытие и сознание.

«Мало того: основной результат нашего исследования проблемы психического в «Бытии и сознании» показал, что самая постановка вопроса, заключенная в заглавии нашей книги, не может быть окончательной. В самом деле, наш важнейший тезис заключается в том, что идея, образ, а значит, и вообще сознание, мышление не могут быть приняты в качестве самостоятельного члена основного гносеологического отношения. За отношением идеи, образа и вещи, сознания (или познания) и бытия стоит другое отношение — человека (в познавательной деятельности которого и возникает образ, идея) и бытия, которое он познает.

Основная, центральная проблема философии обычно встает перед человеком как проблема бытия и сознания, бытия и мышления в широком смысле слова, т. е. бытия и познания. Это в известном смысле (только «в известном смысле». — А. А.) закономерно и в определенном отношении (только «в определенном отношении». — А. А.) необходимо. Но эта проблема бытия и сознания — при пра­вильной ее постановке — все же необходимо преобразуется в другую, за ней (глубже нее, как более глубокое основание. — А. А.) стоящую. Само сознание существует лишь как процесс и результат осознания мира человеком.

ментальная (курсив мой. — А. А.), —о месте уже не психического, иг сознания только как такового во взаимосвязи явлений матери- .ни.ного мира, а о месте человека в мире, в жизни. Этой проблеме всех проблем и посвящена настоящая книга» (Там же. — С. 255). 11 гак, не связь сознания и материи, явлений психического и материального мира оказывается исходным фундаментальным основанием философии и психологии, а место человека в мире, то есть отношение «Человек—Мир». Именно это отношение оказывается более глубоким и фундаментальным — «проблемой всех проблем».

Но, выйдя за пределы отношения сознания и материи (вспомним иллюстрирующий эти отношения рис. 8), мы тем самым выходим за пределы материализма и идеализма, а также субъекта и объекта.

Но мы совершаем и гораздо большее. Я настоятельно прошу вас обратить внимание на масштаб и радикальность тех изменений, которые при этом происходят. Ведь рис. 8 представлял у нас в абст­рактно-символической форме отношение внутри новоевропейского рационализма. Следовательно, мы выходим за пределы всего но­воевропейского рационализма, соответствующего сознания, мыш­ления и всех порождаемых им форм жизни и отношений (приведших, в конце концов, к господству вещных отношений и современному глобальному кризису). Мы оказываемся в совершенно другой системе отношений, которая представлена у нас на рис. 14.

Вся система новоевропейского рационализма (и новоевропейской истории!), представленная на рис. 8, выглядит теперь как абстрактная, вырожденная, исторически преходящая форма более глубокого отношения «Человек—Мир».

Что это действительное фундаментальное изменение, преоб­ражение всего сознания и личного бытия Сергея Леонидовича, доказывает и тот факт, что он, критикуя еще не вышедшую в свет книгу «Бытие и сознание», не пытается внести в нее изменения, исправления, дополнения. Он прекрасно понимает, что произошла радикальная смена основания и что поэтому внесение в книгу исправлений и дополнений, исходящих из нового основания, будет противоречить старому основанию, из которого исходит книга «Бытие и сознание». Поэтому изменения и дополнения невозможны и не нужны. Надо дать выйти книге такой, какой она была написана, выражая покинутую им фазу, или этап, его личностного и творческого развития. Все, что можно в этой ситуации сделать, — это путем критического анализа старого этапа снять (aufheben) его как целое и наметить пути развития нового основания. Этим Сергей Леонидович и начинает заниматься в работе «Человек и мир». Задача неимоверной трудности — поскольку это прежде всего задача самопреодоления, самоизменения.

Здесь ему помогла основательная философская подготовь.!, которую он прошел в Германии у неокантианца марбургской школы Г. Когена (1842—1918).

В двадцатые годы он уходит в область психологии, и его пре красная философская подготовка выражается в работе над мети дологическими сторонами психологии как самостоятельной на уки. Оставаясь в рамках материализма, науки и субъект-объектно го отношения, он основательно, со всеми следствиями, просмат ривает различные возможные пути развития научной психологии Он разрабатывает некоторые общие положения, долженствующие занять место принципов теоретической психологии (например, «принцип деятельности» — формирование субъекта в деятельно сти; «принцип детерминизма» — действие внешних причин через внутренние условия; понимание психики как рефлекторной дея тельности мозга, как отражения вещей).

В конце сороковых — начале пятидесятых годов начинается воз врат С. Л. Рубинштейна в философию. При этом он не покидает психологию, но пытается выяснить ее философские основания, что заставляет его осмыслить весь свой путь в психологии, подвести ему итог. Таким итогом должна была, по его замыслу, явиться книга «Бытие и сознание». Но, осмысливая в широком философском аспекте весь пройденный им путь, он увидел, что это — тупик.

И здесь мне хочется вернуться, что называется, вспять, к 1918 году, и процитировать статью Сергея Леонидовича о своем учителе Германе Когене, умершем в 1918 году. В ней С. Л. Рубинштейн, в частности, пишет: «Бывают мыслители — великие созерцатели. (Наедине с самими собой, лицом к лицу лишь с вековечными проблемами бытия и духа, они...) пренебрегают традициями исторического прошлого и мнениями философских школ, живут в разреженной и напряженной атмосфере своих собственных исканий и прозрений. Натуры абсолютные, они во всем начинают сначала, все свое черпают из своего собственного источника. Другие, проникнутые сознанием значительности исторического прошлого, исполненные пиетета к тому, что стало культурной традицией, первым своим движением стремятся включить себя в контекст какого-либо значительного исторического течения. Из него почерпают они основные мотивы, над которыми далее работает их мысль. (Люди исторической культуры...) такие мыслители постоянно стремятся сохранить и поддерживать историческую преемственность основных традиций философской мысли. Коген принадлежит к числу этих последних» (Историко­философский ежегодник. — М., 1994. — С. 230—231).

Герман Коген понимал человека только гносеологически, как субъекта познания и мышления. Онтология собственно человеческого бытия для него была чем-то вторичным и несущественным.

Вместе с тем Коген понимал нравственность как порождаемую деятельностью: «Итак, этический субъект не есть данность, на- ничная для своих этических деяний, и, значит, в этических деяниях он не

просто проявляется и манифестируется — он вообще не имеется, пока он не проявляется; и поэтому в деянии он не проявляется и не выражается, он в них возникает и порождается». )то этическое деяние, в котором возникает и порождается этический субъект, есть бесконечная задача и потому предстает как бесконечный процесс: «Лишь бесконечный процесс, центрирующий в бесконечном будущем, и притом процесс, в котором каждый этап, каждое деяние есть новое начало, порождающее новое содержание для бесконечной реализации абсолютного, дает содержательность и обоснование понятию всемирной истории». « Концепция нравственности как бесконечной задачи, то есть как задачи бесконечного будущего — будущего, которое всегда остается будущим, и перенесение в это будущее нравственного совершенства было самым ярким выражением центрирования в будущем его миросозерцания» (Там же. — С. 250—257).

Герман Коген, как видит его С. Л. Рубинштейн, представляет бесконечность односторонне, только в форме растянутого во времени исторического процесса. И нравственность для него есть некоторое бесконечное совершенство, лежащее в бесконечном будущем. Так оно на самом деле и есть, если мы будем иметь в виду человеческий род, человечество, но не человека как индивида. Мы уже с вами говорили о том, что индивид, его глубинное «Я», может непосредственно входить в область актуальной бесконечности, и этот акт не зависит от реальных пространства и времени. Но, вместе с тем, идея бесконечности как бесконечного совершенства человека, как самоцели Германом Когеном утверждается как одна из центральных идей его философии. Но эта философия остается ограниченной и «закрытой», так как она располагается вся в области субъект- объектного отношения, следовательно, на нашем рис. 15 в поясе, ограниченном пунктирными линиями.

И вот когда С. Л. Рубинштейн возвращается в философию, то это уже не когеновская философия, замкнутая в пределах субъект- объектного отношения. Человек для него не гносеологический субъект, а онтологическая реальность, определяющаяся в своем бесконечном отношении к миру не только бесконечным будущим, но в индивидуальной, личностной форме несущая эту бесконечность, а следовательно, и источник нравственности, непосредственно и актуально «здесь и теперь». И именно эта актуальность распахивает перед ним непосредственно (то есть минуя все опосредующие звенья, все случайное и преходящее) бесконечное богатство, полноту и мудрость человека и мира в их целостности и уникальной неповторимости каждого момента жизни.

Этот прорыв в область актуальной бесконечности не может бьп i. дан во внешней предметной деятельности, но он не есть и про рыв только сознания. Помните, мы говорили с вами о том, что некоторые истины не могут быть освоены человеком только с помощью его сознания? Они должны быть пережиты всем его су ществом. Здесь

«на полную мощность» «включается» не только сознательная часть психики, но и вся бесконечная громада ее бессознательной стороны: весь мир эмоций и эмоциональных отношений. Здесь и интуиция, и религиозное отношение со всем богатством его эмоций, и эстетическое, и эротическое, и нравствен ное... Невольно вспоминается блоковское:

Сотри случайные черты,

И ты увидишь: мир прекрасен!

А вот как описывает это отношение к миру С. Л. Рубинштейн: «При рассмотрении отношения человека к человеку должна быть сохранена эта сторона его отношения к миру (С. Л. Рубинштейн имеет в виду созерцательное отношение как противоположность деятельностному. — А. А.), которая и дает возможность и другую сторону отношения человека к человеку как к части — одухотво­ренной части — природы, как к красоте, к существу определенной архитектоники, гаммы чувств, пластики и музыки позы и движений, мимики и пантомимики, взора, тембра голоса и мелодии речи и т.д. Эти связи с природой должны жить как «подоплека» всего остального в его чувствах, его сознании, в его отношении ко всему на свете. Полноценным по отношению к другим людям может быть только человек с полноценным отношением ко всему (выделено мною. — А. А.) в бытии, что является координатами, по которым, собственно, определяется человек» (Там же. — С. 344). (Заметим, что человек тем самым определяется как имеющий философское сознание.) «Природа как стихийная сила, гроза, рокот моря, буря, природа как распускающиеся почки, цветение жизни, весна, нежность и тепло жизни, дети, связи родства, любовь к ребенку, женщине, к семье, к своим близким — любовь к ближнему в ее исходных формах — так по-разному природа выступает для человека... В красоте, в очаровании человека красотой — красотой природы, человека, красотой женщины — происходит обратное отражение и просвечивание в непосредственно данном, чувственном всего того важнейшего, что человек может выявить в мире и в другом человеке, выходя мыслью за его пределы» (Там же. — С. 374). Обратите внимание: чтобы испытать это по отношению к миру, надо выйти мыслью за его пределы, то есть за пределы мира, оказаться в области, трансцендентной чувственно воспринимаемому миру, то есть в области актуальной бесконечности. Десятью годами позже Сергея Леонидовича я пережил то же состояние, сопровождавшееся таким же духовным подъемом. После этого

так же, как и противоположность морали и нравственности, я начал «видеть» признаки такого же переворота, такого же переживания, случившегося с другими людьми. И совершенно не обязательно, чтобы они были выражены и сформулированы прямо и непосредственно, осознаны и отрефлексированы. Я чувствовал их по внутреннему эмоциональному настрою и находил в литературе, в

поэзии, в непосредственном личностном общении, иногда в коротких вспышках, иногда в более длительном состоянии. Однажды это даже напомнило описанное Р. Бекком состояние космического сознания, о котором я вам уже рассказывал. Бесконечно разнообразие индивидуальных переживаний, связанных с выходом в эту область непосредственного восприятия мира как целого. Но все они конвергируют за пределами чувственно воспринимаемой области наличного бытия, за пределами наличной конечной ситуации, в положении вненаходимости по отношению к ней. То есть они находятся за пределами кольца, ограниченного пунктирными линиями на нашем рисунке инверсии. Тем самым, и за пределами теории отражения, интериоризации, субъект- объектного отношения и всего, что с ними Связано.

Кстати, я говорил вам о том, что теория отражения была пре­одолена уже немецкой классической философией. Хочу два слова сказать о том, как это получилось у одного из ее родоначальников, уже упоминавшегося нами Иммануила Канта. Кант показал, что в процессе познания эмпирический, опытный материал идет извне, в то время как всеобщие принципы, позволяющие осмыслить этот материал, даны человеку a priori, то есть до опыта, идут изнутри. Если бы этого идущего изнутри a priori не было, то было бы невозможно построение никаких теорий (я уже говорил, как об этом высказывались Эйнштейн и другие творцы современной науки). В месте встречи этих противоположно направленных движений или процессов возникает творческое «продуктивное воображение», а также и то, что мы можем назвать теоретическим, логически опосредованным знанием. На нашей схеме инверсии это знание занимает расположенную внутри круга часть ограниченного пунктиром пояса. Встреча эта происходит на внутренней пунктирной линии, благодаря чему эта пунктирная линия имеет возможность постепенно продвигаться внутрь круга, что связано с переходом познания к сущностям более глубокого порядка, а это, в свою очередь, ведет к расширению внешнего пунктирного кольца, транс- цендированию (см. рис. 6). Сравните с уже ранее упомянутой цитатой из С. Л. Рубинштейна: «В человеке, включенном в ситуацию, есть что-то, что выводит его за пределы ситуации, в которую он включен. Становление или становящееся соотнесено с тем внутренним в человеке, что, в свою очередь, соотносится с чем- то внешним по отношению к ситуации, выходящим и выводящим за ее пределы; это внешнее по отношению к ситуации связано с внутренним по отношению к человеку» (Там же. — С. 338). «...И форме непосредственного всегда заключаются не только резуль таты опосредствованного познания, но и бесконечно выходящее за его пределы (трансцендентное), данное не эксплицитно, а толь ко имплицитно» (Там же. — С. 320).

Это, идущее изнутри человека, движение является первичным по отношению к тому, что идет снаружи, так как именно оно, будучи связано с бесконечностью мира, определяет собой и всю область

бесконечных смыслов (в отличие от области конечных зна- чений) и несет с собой бесконечную энергию, пробивающуюся вовне как пульсация всего живого, всей жизни, как энергия ее саморазвития. Мне кажется, что об этом саморазвитии прекрасно и образно сказал уже упоминавшийся мною П. В. Палиевский: «Короче говоря, избавиться от саморазвития или непроизвольности, отдан предпочтение чисто доказательному типу, было бы крайне риско­ванным, если не гибельным, делом. Нельзя исключить его, еще не­известного, ни из жизни, ни из мысли. Оно входит в состав мира, присутствует везде, толкает все изнутри, как безначальная и беско­нечная связь, которую мы при всем желании и ученом рвении ис­черпать не можем. Им питается все живое: это самодеятельность мира. Она «неопределенна» и «неточна» лишь с точки зрения узких, вообразивших себя исходной формулой систем, тогда как в действительности они сами со всей их точностью должны иметь чисто обслуживающее, контрольное и вспомогательное значение. Главным же было и остается самостоятельное развитие жизни из ее не имеющей дна глубины, выражаемое разными, в том числе и научными, средствами» (ПалиевскийП. В. Литература и теория. — М., 1979. — С. 100).

Эти выходы в область актуальной бесконечности необходимы в становлении личности для формирования того самого внутреннего энергетического ядра, о котором я говорил выше, которое позволяет личности стать самой собой, то есть целостностью, устойчивой по отношению к влияниям данного ей в непосредственных чувственных восприятиях наличного конечного бытия. Соответствующий эмоциональный настрой лучше всего, вероятно, мне кажется, и чаще всего выражается в музыке и поэзии. Вот, например, Арсений Тарковский:

Загородил полнеба гений,

Не по тебе его ступени,

Но даже под его стопой Ты должен стать самим собой.

Найдешь и у пророка слово,

Но слово лучше у немого,

И ярче краска у слепца,

Когда отыскан угол зренья И ты при вспышке озаренья Собой угадан до конца.

Эти состояния непосредственной связи с бесконечностью мира часто сопровождаются и ощущением своей собственной беско­нечности и бессмертия. Чтобы далеко не ходить, процитирую строчки из того же сборника А. Тарковского:

Предчувствиям не верю, и примет Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда Я не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком.

Поэтические примеры можно было бы умножать бесконечно. Но вот послушайте, как об этом, например, говорит известный философ и психолог Карл Ясперс (1883—1969): «В самобытии человека начинается то, что лишь затем осуществляется в мире. Когда в бездушном существовании мир как будто становится безнадежным, в человеке сохраняется то, что в данный момент верну-»» лось к чистой возможности. Если сегодня в отчаянии спрашивают, что же еще осталось в этом мире, то каждому следует ответить: то, что ты есть, потому что ты можешь. Духовная ситуация требует сегодня сознательной борьбы человека, каждого человека за его подлинную сущность. Он должен устоять в этой борьбе или быть побежденным, и это зависит от того, насколько он уверен в основе своего бытия, в действительности своей жизни.

Настоящий момент выступает как самое трудное, невыполнимое требование. Теряя в кризисе мир, человеку надлежит, исходя из имеющихся у него предпосылок, вновь создать свой мир из первоначала... Он должен подойти к границе, чтобы ощутить свою трансцендентность, или быть опутанным просто дающим себя бытием вещей мира» (Ясперс К. Смысл и назначение истории. — Нзд. 2-е. — М., — С. 399). Одна из основных задач философии и состоит в том, чтобы подвести индивида к этой границе.

Я не буду утомлять вас цитированием многочисленных фило­софских и религиозных источников, высказывающихся прибли­зительно в том же духе. Скажу лишь, что особенно много их и особенно глубоко этот вопрос прорабатывался в русской философии начала нынешнего века. Не меньшее количество цитат можно было бы привести и в подтверждение точки зрения С. Л. Рубинштейна о преимуществе, первичности индивида как личности по сравнению с обществом, социальностью, коллективностью. Об этом писали практически все выдающиеся психологи и философы (в том числе и К. Маркс). И снова особенно это относится к русской философии. Например, очень много об этом писал Н. А. Бердяев Его остро полемическая книга «Философия неравенства» почти целиком посвящена этой проблеме. Я здесь хочу процитирован, другого русского философа — Василия Васильевича Роза!юна (1856-1919):

«Личность всегда есть целое, по отношению к которому общо ство есть агрегат, но не организм, приспособляющий ее к себе как свою функцию и изменяемую часть. Это прямо вытекае т и I взгляда на первозданную природу человека как вечное зерно cm! необходимой деятельности. Нет ничего в обществе, ни даже самог его существование, что было бы столь первично и необходимо, что также связано было бы с санкцией Высшей Воли, как связан с ней ум человека, его сердце, его свободная воля. Поэтому обив ство образуется вокруг человека как по отношению к нему в то ричное и изменяемое; но не оно распадается, как первичное н| мир индивидуумов как своих вторичных органов. Индивидуум пер- вее общества; и он содержательнее его, как носитель главных и ненарушимых норм всякой человеческой деятельности, всей истории. Без связи с этими нормами, без питания от них и, следона тельно, связанности ими — общество есть механический агрегат, пустой от какого-либо смысла и значительности. И если в нем мо жет быть и действительно есть также священный характер, глубокий и вечный смысл, то это лишь в силу его связанности указан ными нормами, коренящимися в индивидууме. Сообразуемость общества, как агрегата, с индивидуумом, как ненарушимым цс лым, есть подчинение принципов коллективной жизни закону нрав ственности личной» (Смысл жизни: Антология. — М., 1994. — С. 53).

Я не привожу здесь соответствующих слов С. Л. Рубинштейна по этому вопросу, вы их прочитаете в прилагаемой к циклу статье. И вообще, больше не буду говорить о содержании работы «Человек и мир», так как она затрагивает настолько глубокие проблемы философии, религии, психологии, что, вероятно, стоило бы об этом писать специальную книгу, специальное исследование, поскольку пришлось бы основательно и глубоко выходить во все эти области знания. Краткий же анализ этой работы содержится в предлагаемой в Приложении статье. Здесь я хочу лишь кратко подытожить то, что я уже сказал. Работа «Человек и мир» не является простым продолжением и разработкой того, что С. Л. Рубинштейн сделал в

психологии. Это глубокий переворот в его творческой судьбе и, осмелюсь сказать, во всей его жизни, мировоззрении и восприятии им действительности. Это переход к новому, гораздо более глубокому основанию, на основе которого нужно строить и совершенно новое, другое по смыслу здание психологии, начинающееся с представления и понимания (с мыслеобраза) бесконечности человека и мира и тем самым открывающее дорогу для выхода из тупика, в котором пребывает научная психология. Все

1'шее провозглашенные С. Л. Рубинштейном принципы, которые и перечислил, переворачиваются на противоположные или просто Уводят в небытие. Он начинает строительство этого нового здания, по обломки и мусор, оставшийся от разрушения старого, еще перемешан у него со строительным материалом нового. Поэтому он | 'к бы открывает перспективу и путь, по которому должна была им пойти новая психология, но, к сожалению, не пошла. Этот его таг можно было бы представить и как погружение в сущность бо- ||сс глубокого порядка (рис. 6), и как стадию диалектического дви- гения, обозначенную Гегелем понятием «синтез» (рис. 3), и как «Возврат» А. Тойнби, и как конвергирующее движение внутри конуса» (рис. 1). Я говорю об этом, чтобы снова подчеркнуть, что маши рисунки, схемы, образы, сравнения ни в коем случае не чнляются теориями или моделями, а носят характер вспомогательный и в какой-то степени диффузно-символический, а потому и обладают бесконечной многозначностью в отличие, скажем, от однозначности научных понятий и теорий.

Как я уже только что сказал, о работе Рубинштейна «Человек и мир» можно говорить, погружаясь в глубины религии, философии, искусства, истории, мифологии, этнографии и т.д. Но я, пожалуй, остановлюсь только еще на одном, как мне кажется,»» представляющем интерес моменте, а затем перейду к судьбе этой работы в нашей психологии.

Когда я сегодня приводил размышления Сергея Леонидовича о двух типах мыслителей: первых — «великих созерцателях», живущих «в разряженной и напряженной атмосфере своих собственных исканий и прозрений», и вторых — стремящихся «встроиться» в какое- нибудь значительное культурное течение или школу, он отнес Германа Когена к числу вторых. И сам он, уйдя в психологию, попал в число вторых, серьезно и глубоко пытаясь работать в русле идей Маркса. После рассмотренного нами переворота в своей судьбе он начал переход в число первых. И хотя ему самому еще иногда казалось, что он остается в русле материализма или в русле марк­сизма, на самом деле это было уже не так. Внутри нового, обретенного им основания для этих идей просто не было места. Он перестал быть, употребляя слова Н. А. Бердяева, «школьным философом» и стал свободным мыслителем. Это показывает, что тяга к свободному, не догматическому мышлению жила в нем как «свое другое» в течение десятилетий, иногда прорываясь и на поверхность. Повторю, как

писал С. Л. Рубинштейн о мудрости в 1946 году: «Способность, вырабатывающаяся в ходе жизни у некоторых людей, осмыслить жизнь в большом плане и распознать то, что в ней подлинно значимо, умение не только изыскать средства для решения случайно всплывших задач, но и определить самые задачи и цель жизни так, чтобы по-настоящему знать, куда в жизни идти и зачем, — это нечто, бесконечно превосхо­дящее всякую ученость, хотя бы и располагающую большим запи сом специальных знаний, это драгоценное и редкое свойство мудрость» (Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. — М,Л 1946.-С. 681).

Помните, как ответил Рудольф Штейнер на вопрос, почему и наше время молодежь не уважает старших? Он сказал: «Мы m умеем стариться. Старея, мы не делаемся мудрее. Мы просто дп радируем и разваливаемся умственно и физически». И это, к со жалению, судьба подавляющего большинства живущих ныне в о i чужденном мире отчужденных частичных людей. Но с некоторы ми из них случается прорыв в область бесконечного, и они стаи о вятся мудрецами. Я думаю, что С. Л. Рубинштейн как раз принал лежал к числу последних. В Рубинштейне мудрец, в конце ком цов, преодолел теоретика и шагнул через него. И этот шаг бы л важнейшим в его судьбе. Это — радостное открытие, выход n.i свободу из собственных внутренних оков, открытие себя и мира, шаг в «пространство — обиталище мудрецов». Он представляется мне как мудрец, бесконечно любящий жизнь, глубокий и тонким ценитель ее красоты — красоты природы, красоты женщины, кра соты музыки, поэзии, любви, вдохновения, поступков и слов че ловека. И это представление о нем возникает у меня не потому, что я был близко знаком с ним лично — этого, к сожалению, нс было, — а просто из «неспешного» и неоднократного чтения опубликованных фрагментов работы «Человек и мир», «вживания» и них. При этом и может происходить познание не внешнее, а путем отождествления познающего с познаваемым. С некоторых пор при чтении книг мое внимание и интерес оказываются разделен ными, направленными не только (а иногда и не столько) на события и перипетии персонажей или идей, но и на личность автора, который все это написал.

Но если теоретик сделал шаг в сторону мудрости (произошло преображение теоретика в мудреца), он уже не может исповедовать никакую теорию. Все теории превращаются для него в частичные инструменты, пригодные для решения частных, ограниченных задач. Они не могут определять его отношение к миру (мировоззрение, которое теперь оказывается и мировосприятием, и мироощущением, и миропониманием). Оно определяется теперь другим основанием, другим источником (не «снизу», а «сверху»). Он «один на один» с Миром (Богом) как Целым.

Он — в области сознания, которое я назвал диффузным (вспомним мыслеобраз конуса и конвергенции, рис. 1).

Он — философ (мудрец, любящий мудрость, пропитанный этой любовью), а не технолог мышления. Из этой области он может видеть конвергенцию теорий и различать, что именно в каждой из них может принадлежать тлению, времени (протекать в по­тенциальной бесконечности), а что может оказаться вневремен- мим, вечным (пребывать в актуальной бесконечности). Но и это гное видение и различение он рассматривает как диффузное, ве­роятностное. Ибо всякая определенность в конце концов подле- | ит тлению. Он не может быть апологетом не только науки; философии, каких-либо теорий ит.п., но он не может быть и апологетом никакой конечно определенной религии и традиции. Он воспринимает просто течение жизни и видит, что исток этого течения есть Тайна — Тайна его самого и тайна мира (и Бога) в ее актуальной и потенциальной бесконечности.

Утверждая необходимость созерцания, С. Л. Рубинштейн не мог, при его высокой философской и исторической культуре, не видеть, что он при этом входит в область религии и мистики. Но в работе «Человек и мир» нигде об этом ничего не говорится. Я не могу с уверенностью сказать, чем это вызвано. То ли он не хотел затрагивать эти области просто потому, что никогда в них серьезно не погружался и не работал, а в течение тридцати лет пытался разрабатывать материалистическую психологию. Но решающий шаг в этом направлении в рукописи «Человека и мира» был сделан. Возможно, если бы у него было время, в будущем он занялся бы и этими областями. То ли он, имея в виду возможную в будущем публикацию работы, не хотел заранее ставить ее под удар атеистической идеологии. Я не знаю, какие сокращения были внесены в текст работы перед ее публикацией в «Вопросах философии». Возможно, они касались и этого вопроса. Да и так с момента его кончины до публикации работы прошло более тринадцати лет.

Судьба его работы оказалась печальной: ее не приняла практи­чески вся советская психология, не исключая и его ближайших учеников, непосредственно участвовавших в посмертной публикации работы «Человек и мир». Если бы они знали, что эта работа «снимает» их собственные труды! Работа была не принята и не понята, а следовательно, было не понято главное в его творческой и человеческой судьбе.

Уже комментарии к работе, помещенные вслед за ней, являются образцом непонимания основных идей работы и борьбы против этих идей на таком философском уровне, о котором просто стыдно говорить. Приведу только пару примеров. Выйдя за пределы мате­риализма и идеализма, Рубинштейн начинает борьбу против ос­новного положения материализма (в частности, изложенного в книге Ленина «Материализм, или эмпириокритицизм») о том, что бытие и природа не представляют собой ничего более, чем движущуюся материю. Он считает, что нельзя сводить понятие бытия и понятие природы, тем более понятие человека, к понятию материи, и

повторяет это неоднократно. Между тем в комментариях ему при­писывается обратный взгляд, а именно, что нельзя материю сводить к природе и что человек, якобы, является самым высоким уровнем развития материи. С. Л. Рубинштейн буквально издевается над историческим материализмом, когда пишет: «Из учения о категориях, в том числе даже из учения о действительности, бы тии выпадает человек. Он, очевидно, идет только по ведомству исторического материализма — как носитель общественных отно шений; как человек он нигде...» (Проблемы общей психологии. — С. 257). В комментариях же С. Л. Рубинштейн предстает как защт ник исторического материализма (Там же. — С. 397).

Можно было бы много говорить об этих комментариях к рабт с С. Л. Рубинштейна и придираться к ним, что называется, по мелочам, тем более, что они дают для этого благодатный материал. Дело даже не в этом, а в том, что комментарии обходят самое главное, а именно: тот самый переворот и смену основания, который совершил С. Л. Рубинштейн и о котором он сразу же, с первых строк работы, заявляет, повторяя затем в тексте неоднократно свой отказ от прежней позиции. А ученики и последователи С. Л. Рубинштейна, продолжая спор, в частности, с учениками и продолжателями школы Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева, «защищали» С. Л. Рубинштейна, исходя из тех оснований, от которых он сам отказался. То, что я в курсах лекций, в докладах и на семинарах продолжал доказывать, что направление, связанное с именем С. Л. Рубинштейна, является единственным нетупиковым в нашей психологии, им, конечно, очень нравилось и, в конце концов, мне было предложено в сборник, выпускаемый к столе­тию со дня рождения Рубинштейна, написать статью. В 1987 году я ее написал. Именно она приводится в качестве приложения к настоящему циклу лекций. Но в сборник она принята не была, вероятно, потому, что я слишком ясно и определенно сказал, как я понимаю творческую судьбу Сергея Леонидовича, и это понимание коренным образом расходилось с концепцией его учеников. Я отправился с этой статьей в журнал «Вопросы философии», где мне было сказано, что это печатать ни в коем случае нельзя. В редакции журнала статья пролежала шесть лет. И только в 1993 году мне позвонили из редакции «Вопросов философии» и сказали, что собираются эту статью публиковать. Она и была опубликована в пятом номере журнала. С тех пор появилось множество книг, статей, связанных с анализом творчества С. Л. Рубинштейна и его творческой биографии. Ни разу нигде не упоминалось мое представление о переломе в его творческой судьбе. Я не получил на это представление никакой реакции — ни письменной, ни устной. А спор между последователями Л. С. Выготского, А. Н. Леонтьева, с одной стороны, и С. Л. Рубинштейна, с другой, продолжался главным образом почему- то по вопросу приоритета: кому из них принадлежит «изобретение» деятельностного подхода, давным давно изобретенного новоевропейским рационализмом.

Как я уже сказал, Сергей Леонидович не успел достаточно долго пожить и освоиться в совершенно новой для него среде мышле- 11ия. И поэтому в работе, естественно, есть противоречия и смешение понятий. Мне хотелось бы сегодняшнюю лекцию закончить, поговорив немного о понятиях «субъект», «объект», «человек», «мир». Дело в том, что, как мы уже видели, субъект-объект- ные отношения начинают вытеснять, а затем постепенно становятся господствующими, когда развивается отчуждение человека от мира и от самого себя, когда он становится «частичным человеком» и, деградируя, сам себя сводит к положению субъекта, а весь мир к объекту своей деятельности. Это вырождение отношения «человек— мир» в отношение «субъект—объект» началось со времени неолитической революции, продолжалось тысячелетия и продолжается до сих пор. Это отношение мы с вами попытаемся символически изобразить на рис. 20.

Субъект--------------------------------------- ^деятельность----- Объект

Рис. 20

Субъект определяется через свое активно-деятельностное от­ношение к объекту, и в этом же отношении объект, соответственно, определяется как испытывающий на себе активность субъекта. В философии иногда применяют соответственно термины «активность» и «страдательность». На рис. 20 стрелки направлены от субъекта в сторону объекта. При изменении направления придется поменять местами, соответственно, субъект и объект, потому что только в таком отношении они и определены друг через друга. Именно в этом отношении их абстрактность и односторонность, как вы уже знаете, приводит к господству вещности над человеком и к современному глобальному кризису, о котором мы впредь еще будем говорить.

Таким образом, человек в роли субъекта всегда выступает как частичный, а все отношение «субъект—объект», со всеми процессами и понятиями, к нему относящимися, помещается на схеме инверсии внутри пояса, ограниченного пунктирными линиями на рис. 15. Таким образом, сводить личность, человека к субъекту — это выдавать часть или сторону за целое. По причине взаимоопре- деления сторон этого отношения так называемое «субъект-субъек- тное» отношение, с которым часто любят поиграть наши психологи, в принципе, как мы уже с вами знаем, невозможно. Как субъект человек выступает лишь в связи с той или иной функцией (деятельностью) и лишь в определении по отношению к объекту. Он не может быть целостностью и нести в себе плерому. Он не может созерцать ни мир, ни себя, он может лишь разглядывать в мире конечные объекты. Субъект не имеет в себе единого центра, единого личностного «Я». Со сколькими видами объектов встречается индивид в своей деятельности, столько субъектов он в себе

несет, с которыми он идентифицируется, на столько маленьких «я» он распадается. Иногда в психологии все эти маленькие «я» называют «субличностями». Поэтому большинство восточных и эзотерических школ воспитания и развития человека, как правило, начинается с «поиска собственного Я». Это «Я» ищется как единая устойчивая основа человека, способная противостоять всем внешним влияниям. Без отыскания этого единого центра человек похож на «лоскутное одеяло», составленное то ли из различных деятельностей и их пересечения, то ли из субличностей, то ли из маленьких эмпирических «я», с каждым из которых он идентифицируется. Например, считающийся на Западе одним из основоположников современной психологии Э. Эриксон (1902—1994) рассматривает «восемь возрастов человеческой жизни», и в каждом возрасте человек идентифицируется с очередным эмпирическим образом собственного «я».

Вообще в субъект-объектном отношении исчезает мир в его бесконечной полноте, красоте и мудрости и, соответственно, также исчезает человеческое «Я» в его полноте, красоте и мудрости. Остается скудное, тщедушное «эмпирическое я», которое, испытывая комплекс неполноценности (большей частью — подсознательной), на сознательном уровне компенсирует свою ущербность, эгоцентрически самоутверждаясь, раздуваясь как мыльный пузырь. При обретении действительного, глубинного «личностного Я» все эти мелкие эриксоновские субличности разбегаются как тараканы, лопаясь как мыльные пузыри. Человек может выступать в качестве субъекта, осуществляя какую-то свою частичную функцию, например: как субъект познания, субъект труда, субъект права и т. п. Он может выступать и в функции объекта, например: как объект терапевтических воздействий, объект репрессии или террористического акта и т. п. Но все эти случаи могут характеризовать лишь какие-то отдельные его стороны, то есть он здесь выступает абстрактно, как частичный, но не как целостная личность.

Еще хуже обстоит дело в условиях современного господства вещности, выражающегося в господстве рынка и денег, превра­щающего человека в объект вместе с его сознанием, и потому, даже не замечая этого, человек теряет свободу и становится рабом. «Мертвый хватает живого».

В созерцании же, воспринимая свою парадоксальную «само­идентичность» (лучше сказать — «причастность к») с Богом и миром, человек уже не является ни субъектом, ни объектом.

Казалось бы, все понятно: понятие субъекта и объекта и все производные от них («субъективный», «объективный», «субъект­ность», «объектность» и т. д., и т. п.) не могут применяться как характеристики целостности человека и личности. Они, конечно, остаются и адекватно применяются как частичные характеристик и отношений человека с миром вещей, но перестают быть фун­даментально определяющими отношение человека и мира.

Однако исторически сложилось так, что субъект-объектное от­ношение, став господствующим, со всеми своими производными стало практически применяться, замещая собой понятия «человек», «личность», «мир внутренний (субъективный)», «мир внешний (объективный)». В последнем своем значении «объективный» понимается даже как «независимый от человека», хотя в своем исходном значении объект всегда зависит от субъекта. Такое иска­жение исходного значения связано с господством материализма, науки и теории отражения. Это породило невообразимую путаницу в психологии и философии, и поэтому каждый раз, встречаясь с понятиями «субъект», «субъективный», «субъектный», «объект», «объективный», «объектный» и со всеми их производными, нужно из контекста выяснять, что именно автор имел в виду. Этим же страдает и С. Л. Рубинштейн, и даже М. М. Бахтин, употребляя, например, как равнозначные (не всегда, правда) понятия «человек» и «субъект».

Подводя, наконец, итог нашим размышлениям об этическом сознании личности, обращаю ваше внимание, в какие философские проблемы увлек нас поиск источника нравственности. Можно было сказать об этом короче, но я не стал это делать, так как мне хотелось ввести вас, хотя бы немного, в саму живую ткань философско- психологических проблем и споров.

Мне хотелось также показать, что между психологией и фило­софией существует теснейшая связь:

без философии психолог теряет личность, а вместе с нею и предмет психологии;

философия без психологии имеет тенденцию вырождаться в технологию мышления.

Я должен сказать, что мы с вами далеко не исчерпали тему этического сознания личности, мы почти совсем не коснулись важнейших, может быть, самых главных тем — свободы и любви. Эти темы кажутся мне столь обширными и столь мало проработанными и прочувствованными для самого себя, что я не рискнул говорить о них в этом цикле лекций-очерков. Кроме того, не хотелось увеличивать объем этого краткого и популярного цикла лекций-очерков и превращать его в фундаментальный курс, тем более в учебник философии. Все равно «нельзя объять необъятное». И мне кажется еще, что есть какой-то оптимальный объем знаний, который большинство философски неподготовленных слушателей или читателей воспримет без ощущения перегрузки и чрезмерного давления на сознание.

Целью цикла является не описание всего, что может быть связано с личностью, а лишь расстановка некоторых, если так можно выразиться, «философских вех», позволяющих вам почувствовать, что такое философия, каким образом она непосредственно связа на с формированием сознания личности и с современной психо логией, претендующей на опосредование этой связи.

Теперь я постараюсь ответить на ваши вопросы.

Вопрос: Вы сказали, что нормальное человеческое мышление — это мышление философское. Значит ли это, что каждый можс i стать философом, не обучаясь специально философии?

Ответ: Да, конечно. Но, во-первых, я имел в виду философию не как узкоспециальную профессиональную деятельность Я считаю, что такая философия в наше время отмирает. Я имел в виду философский тип размышления и отношения к миру, кото рый любое частное явление может понимать в контексте всеоб щего бесконечного взаимоотношения человека и мира. Я думаю, что в будущем человечество, если оно переживет современный глобальный кризис, будет двигаться именно в этом направлении. Во-вторых, в наше время потребность в философском мышлении переживает практически почти каждый подросток (она получила название «транзиторная метафизическая интоксикация»), затем, по мере его «социализации», этот период проходит, и сумеет ли философия возвратиться к человеку при его вступлении во взрослое состояние — это в условиях современной цивилизации зависит от многих факторов, особенностей его личности и случайности (или неслучайности) индивидуальной личной судьбы. В наше время господства вещных отношений таких людей немного, но все равно они появляются. Можно, по-видимому, предполагать, что преодоление современного глобального кризиса будет возможно, если будет преодолен капитализм с его неорганическим характером мышления, отношения к миру и человеку, господством вещности, резюмирующих себя в рыночных отношениях и так называемой западной демократии (не забудем, что это господство вещности знаменует собой распад фазы «неолита» и цивилизации как «неорганического тела человека»). В этом случае наиболее бесчеловечная форма отчуждения человека от себя и мира была бы разрушена и мышление всех индивидов получило бы возможность стать истинно человеческим, приличествующим универсальному существу, то есть философским.

Вопрос: Анатолий Сергеевич, Вы не знакомились с недавно вышедшей книгой Бориса Тимофеевича Лихачева «Философия воспитания»?

Ответ: Нет, с этой книгой я не знаком, но с автором ее имел случай познакомиться при, если так можно выразиться, неорди­нарных обстоятельствах. В 1981 году после долгих и, я бы сказал, даже несколько смешных «мытарств» была под редакцией В. В. Давыдова опубликована книга «Философско-психологические проблемы развития образования», в которой три главы были написаны мною. Президиум Академии педагогических наук СССР ре­шил на специальном заседании устроить разгром этой книги. Были назначены «критики», возглавляемые директором Научно-иссле­довательского института теории и истории педагогики 3. А. Мальковой и директором Научно-исследовательского института художественного воспитания Б. Т. Лихачевым. В адрес книги были высказаны самые

страшные и хулительные «измы»: идеализм, позитивизм, экзистенциализм, ревизионизм и т. д., и т. п., а мои главы были даже названы «идеологической диверсией против советской педагогики». Но с тех пор прошло много лет, люди и их позиции меняются, я думаю, что и позиция Б. Т. Лихачева могла измениться. Однажды выступавшему на международной конференции физиков Эрнсту Маху (1838—1916) было сделано замечание, что он должен отвечать за свои слова, поскольку двадцать лет назад, выступая в этом же зале и с этой же трибуны, он говорил нечто противоположное тому, что он говорит сейчас. Э. Мах ответил: «Не понимаю, почему я должен отвечать за то, что двадцать лет назад болтал здесь какой-то самонадеянный юнец?». Возможно, что Б. Т. Лихачев мог бы сказать сейчас о себе то же самое. Тогда это можно только приветствовать.

Вопрос. Анатолий Сергеевич! В том же номере журнала «Вопросы философии», в котором была опубликована Ваша статья о С. Л. Рубинштейне, опубликованы материалы круглого стола «Психология и новые идеалы научности». Как Вы относитесь к этим материалам, особенно к заявлению В. М. Розина о том, что С. Л. Рубинштейн «архаичен» и «марксоиден»?

Ответ: Мне не кажется это обсуждение плодотворным, уже начиная с самого заголовка, под которым оно публикуется. Я уже говорил о том, как я отношусь к попыткам удержать психологию (а также философию) в рамках научности и научного мышления. Не буду повторяться. Скажу только, что вопрос о «парадигмах» — естественнонаучной или гуманитарной — для психологии, который обсуждался в этих материалах, сам по себе мне кажется бесплодным уже по тому, что «парадигмальность» означает конечную определенность и замкнутость.

Что касается «архаичности», то из наших лекций вы уже знаете одну из особенностей развития, состоящую в том, что, если какая-либо линия развития доходит до своего кризисного состояния, то, чтобы выйти из кризиса, нужно вернуться к основанию, из которого эта линия исходит, путем критического разложения этого основания выйти к основанию еще более глубокому и — в этом смысле — еще более «архаичному», к сущности более глубокого порядка. Тогда открывается возможность движения вперед, исходя из нового более глубокого, еще более «архаичного» основания. Пытаться экстраполировать эту линию развития, начиная от точки кризиса, «вперед», в будущее — это углублять кризис, заходить в тупик и, в конце концов, биться головой об стену.

Поэтому, обращаясь к прошлому, хорошо бы всем нам не забы вать слова А. С. Пушкина: «Глупость, подлость и невежество нс уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим».