3. ЗАЩИТА ДРУГИХ

C точки зрения Уолцера, право применения силы для защиты других, чей суверенитет и/или территориальная целостность были нарушены, является не актом великодушия, но просто выражени­ем необходимости.

Корея начала массированное вторжение в Южную Корею 25 июня 1950 г., США заставили Совет Безопасности одобрить военные действия по защите Южной Кореи под командованием США^[90]. Одобрение стало возможно благодаря отсутствию в Совете Без­опасности представителей Советского Союза, которые в против­ном случае, несомненно, наложили бы вето на всякое предложение о помощи Южной Корее. Но в их отсутствие Северная Корея была осуждена, и от нее потребовали вывода войск. Двумя днями позже, 27 июня, Совет Безопасности призвал всех своих членов помочь Южной Корее в отражении агрессии.

Говоря о «защите других», теория справедливой войны пони­мает под «другими» не только другое государство как таковое, но и группу индивидов, чьи основные права были нарушены. Теоретики справедливой войны, например Виториа, Суарес, Гро- ций и Джентилис, были знакомы с идеей интервенции в гумани­тарных целях. Идея о том, что ответственность политических лидеров распространяется и за пределы границ государств, логи­чески вытекала из их теории естественного права. Убеждение в существовании объединяющего все человечество универсального морального порядка привело к утверждению права государств вмешиваться в дела другого государства во имя защиты его невин­ных граждан.

После окончания холодной войны проблема легитимности гу­манитарной интервенции стала одной из центральных в дискус­сиях на темы этики международных отношений. Для полного понимания важности этих дискуссий, необходимо иметь более или менее ясное понимание того, что представляет собой гуманитарная интервенция. В буквальном смысле гуманитарная интервенция оз­начает «вмешательство во внутренние дела другой страны во имя гуманитарных целей». Некоторые авторы считают, что подобное вмешательство не обязательно предполагает использование воен­ной силы и даже военных средств вообще. Так, Джордж Кент определяет гуманитарную интервенцию как «помощь, предостав­ляемую народу определенного государства третьей стороной без согласия правительства»^[91]. Эта помощь может быть предоставлена

как военными, так и неправительственными организациями типа «Врачи без границ». Рассмотрим для примера войну в Биафре (1967—1970). Несколько неправительственных организаций (на­пример, «Каритас») вмешались без согласия нигерийского прави­тельства (Нигерия желала предотвратить отделение народа ибо (игбо) в регионе Биафры) с целью предоставить гуманитарную помощь голодающему населению Биафры. Другие авторы, подоб­но Полу Кристоферу, хотят ограничить концепцию гуманитарной интервенции случаями, при которых интервент «использует во­оруженную силу в роли средства принуждения для осуществления какого-то влияния на внутренние дела другой страны и выводит свои вооруженные силы, как только поставленные цели достигну­ты»^[92]. Учитывая, что в нашей книге рассматривается моральная приемлемость использования военной силы, мы будем придержи­ваться последнего, более ограниченного, определения гуманитар­ной интервенции.

Переводя предмет гуманитарной интервенции в категории на­шего общего определения правого дела (см. раздел настоящей главы «Общий подход»), мы должны задать себе вопрос, можно ли идентифицировать факт совершенной или предполагаемой несправедливости. В случае гуманитарной интервенции ответ на этот вопрос очевиден.

К сожалению, все это не так просто. Вторгаясь в чужую страну с целью оказания гуманитарной помощи, мы неизбежно нарушаем ее суверенитет и территориальную целостность. Государство — объект такой помощи может заявить, что с ним обращаются не так, как положено (другие не должны вмешиваться в его внутрен­ние дела), и поскольку оно защищает свой суверенитет, его дело правое. Кто же в таком случае прав? Интервент, защищающий фундаментальные права человека в другой стране, или страна, защищающая себя от иностранной интервенции?

C точки зрения антиинтервенционистов, долг невмешательства (являющийся основным следствием суверенитета) превыше всего.

Они обосновывают свою позицию тем, что, если для интервенции будет открыта дверь, нации окажутся на очень скользкой дорож­ке. Допущение интервенции, пусть и в гуманитарных целях, чре­вато разрушением основ международного порядка. К тому же государства ответственны прежде всего перед своими народами и не должны заниматься спасением страдающего населения всего остального мира. Идея гуманитарной интервенции, про­должают антиинтервенционисты, как будто внушает нам некую разновидность чувства вселенской вины, подобной той, кото­рую испытывал отец Паисий в «Братьях Карамазовых»: он был убежден, что «каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле, несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле»^[93]. Но, с другой стороны, некоторые авторы считают, что, как только страны начинают систематически и массово нару­шать фундаментальные права своих собственных граждан, они теряют право на суверенитет. Их доводы восходят к теории общественного договора, т.е. легитимность суверенитета госу­дарства основана на правах, которые получают индивиды по­средством государствообразующего общественного договора.

Каждая из этих позиций относительно гуманитарной интер­венции хорошо аргументирована и имеет длительную историю. Тем не менее, как замечает Брайен Хехир, долгое время проис­ходило маятниковое движение от одной из этих двух крайностей к другой^[94]. На протяжении всего Средневековья и до середины XVII в. господствующая нормативная установка была в под­держку интервенции. Средневековое политическое сообщество было основано на универсальных ценностях христианства. Если правитель совершал тяжкую несправедливость по отношению к своим гражданам, это не могло быть только его личным делом. Другие правители «Христианской республики» («Republica

Christiana») имели право вмешательства в целях избавления угне­тенных^[95]. C заключением Вестфальского мира в 1648 г. на смену этому универсальному моральному основанию пришла норма­тивная установка суверенитета и недопустимости интервенции. Стремясь положить конец религиозным войнам и хаосу, все стороны пришли к выводу о благоразумности порядка, при котором никто не вмешивается в чужие дела. Эта точка зрения, при которой провозглашалась принципиальная недопустимость интервенции, господствовала около 300 лет (хотя на практике это правило далеко не всегда выполнялось).

Первый важный признак еще одного изменения можно обна­ружить в Уставе ООН. Хотя суверенитет и недопустимость ин­тервенции все еще остаются главными ценностями в Уставе, очевидно и то, что индивидуальные права человека становятся важной частью международной моральной реальности. В осо­бенности это стало очевидно с окончанием холодной войны в 1990-е гг. В то время как в период холодной войны количество возможных гуманитарных интервенций сдерживалось страхом военной эскалации, одной из ведущих тенденций эпохи после окончания холодной войны явился растущий спрос на междуна­родные гуманитарные интервенции в межгосударственные войны. Как в политике, так и в научных дискуссиях можно наблюдать растущее согласие в том, что суверенитет более не является святыней.

Другая проблема, связанная с концепцией правого дела, каса­ется определения масштаба интервенции. Как далеко может зайти такая интервенция? Должна ли она быть ограничена предоставле­нием гуманитарной помощи или она может быть более существен­ной и создавать среду, благоприятную для демократии и прав человека? Защитники первой точки зрения утверждают, что даже в случае интервенции с гуманитарными целями мы должны ста­раться воздерживаться, насколько это возможно, от вмешательст­ва во внутренние дела другой страны. Мы должны всегда помнить, что конфликт, в который мы вмешиваемся, не есть наш конфликт и потому не следует влиять на его результат. C точки зрения убежденного антиинтервенциониста Джона Стюарта Милля, по­добная позиция предполагает безусловное уважение принципа самоопределения. «Члены политического сообщества должны сами добиваться своей свободы...» и «они не могут быть освобож­дены при помощи внешней силы»^[97]. Напротив, Роберт Филипс выступает как убежденный защитник более интервенционистского подхода. Он доказывает, что « было бы моральным ретроградством спасать кого-либо от неминуемой смерти только для того, чтобы возвратить его в лоно политического режима, чья неспособность или злонамеренность уже однажды поставила его на грань голод­ной смерти»^[98]. Хотя и может показаться, что этот подход с позиции гуманитарной помощи определенно выражает правое дело, с более концептуальной точки зрения это странным образом представляется далеко не столь очевидным. Прекрасной иллюстра­цией этого является международное вмешательство в боснийский конфликт (1992—1995).

К началу Боснийской войны весной 1992 г. Босния уже была признана международным сообществом в качестве суверенного государства. Его официальное правительство, возглавлявшееся мусульманами, старалось сохранить единство Боснии как незави­симого государства, в то время как боснийские сербы и боснийские хорваты делали все возможное для присоединения соответственно к Сербии или Хорватии, что означало бы конец Боснии как национального образования.

призывало международное сообщество вмешаться на своей сторо­не. Хотя Совет Безопасности неоднократно осуждал покушения на целостность Боснии, он достаточно сдержанно относился к идее посылки туда миротворческих сил для прекращения боевых действий^[99]. При этом он был готов предоставить войска для рас­пределения гуманитарной помощи. C самого начала враждебных действий международное сообщество стало свидетелем страшных злодеяний и антигуманных действий, совершаемых всеми участни­ками конфликта. Главной целью этих действий было избавиться от тех людей, которые не принадлежали к «правильной» этничес­кой группе. Процесс этнической чистки был многолик — запуги­вание, лишение собственности, заключение в концентрационные лагеря, массовые изнасилования и казни. Естественно, это приве­ло к невероятному обострению проблемы беженцев и перемещен­ных лиц не только на территории бывшей Югославии, но и в соседних странах. По данным Верховного комиссара ООН по делам беженцев, в августе 1994 г. число беженцев только в Боснии и Герцеговине превысило 2 млн. Стремясь смягчить гуманитарную катастрофу, Совет Безопасности санкционировал использование силы для обеспечения безопасности гуманитарного персонала^[100], защиты гуманитарных конвоев^[101] и соблюдения запрета на полеты в воздушном пространстве Боснии^[102]. В ходе боснийского конфлик­

та были также созданы шесть так называемых зон безопасности (Сараево, Сребреница, Жепа, Горажде, Бихач и Тузла)^[103]. Эти зоны должны были быть свободны от каких-либо вооруженных нападе­ний и враждебных действий. Но в отличие от иракских защитных зон международное сообщество не брало на себя ответственность за их военную защиту^[104]. Размещенные в этих зонах силы ООН должны были приносить только сдерживающий эффект. Но, как показала трагедия в Сребренице в июле 1995 г., когда боснийские сербы убили несколько тысяч мужчин-мусульман на глазах гол­ландского воинского контингента ООН, политика защитных зон с треском провалилась^[105].

Итак, суть гуманитарной помощи в боснийском конфликте была довольно проста — это попытка смягчить человеческие стра­дания путем удовлетворения наиболее насущных потребностей людей — в еде, крове и медицинской помощи. Это означает, что целью гуманитарной интервенции была не коррекция, предотвра­щение или наказание несправедливости, но смягчение последствий этих несправедливостей. Учитывая это обоснование для использо­вания силы, содержащееся в резолюциях Совета Безопасности,

международное сообщество могло использовать силу для доставки гуманитарной помощи, но не для прекращения, например, этни­ческих чисток. Это обоснование не могло быть использовано также для ареста и наказания тех, кто отдавал приказы совершать эти жестокие преступления и осуществлял их на практике. Тот факт, что обоснование гуманитарной помощи не имело корректи­рующего, наказывающего и превентивного характера, означает Stricto sensιιi'что оно не удовлетворяло требованиям определения правого дела и, следовательно, не могло рассматриваться как правое дело. Есть основания утверждать, что правое дело, по определению, должно предполагать наличие относительно ясной цели. Одно только смягчение человеческих страданий недостаточ­но для того, чтобы называться правым делом в соответствии с нашим общим его определением.

Эти замечания о минималистской природе гуманитарной по­мощи были высказаны многими авторами в ходе Боснийской войны.

Например, Розалин Хиггинс отмечала, что международное со­общество сделало очень мало в Боснийском конфликте: «В ответ на широкомасштабные проявления незаконного насилия мы избра­ли тактику не пресечения его, а оказания помощи его жертвам по облегчению их страданий. Выбранная нами политика позволяла страданиям продолжаться»^[106][107]. Дэвид Риф выразил этот взгляд еще более остро: «ООН кормила людей и позволяла их обстреливать из артиллерии»^[108]. Как полагает Томас Вейс, всем стало ясно, что ООН сосредоточила все свои усилия только на последствиях конфликта. По его словам, « ООН коллективно недооценила такие задачи, как защита фундаментальных прав, сбор информации о военных преступлениях или даже энергичное повседневное рассле­дование предполагаемых нарушений»^[109].

Наконец, важно также понять, что дискуссия о масштабах гуманитарной интервенции не ограничивается одним лишь прин­ципом правого дела. Она имеет не менее важные последствия для тех критериев jus ad bellum,которые тесно связаны с принципом правого дела. Возьмем для примера принципы вероятности успеха или соразмерности', их действие зависит от того, намерены ли мы предпринять ограниченную или более значительную интервенцию. Можно даже утверждать, что власть, уполномоченная принимать решения в обоих сценариях, не обязательно должна быть одной и той же (принцип легитимной власти) в разных случаях. Можно, например, с легкостью констатировать, что интервенция с широ­кими политическими и социальными последствиями требует более значительной легитимации (например, уровня Совета Безопаснос­ти) по сравнению с интервенцией, имеющей целью чисто гумани­тарную помощь.