Заключение
На первый взгляд концепции Шмитта и Арендт кажутся решительно противостоящими друг другу. Дело здесь не только в исторических обстоятельствах биографий двух авторов, оказавшихся по разные стороны режима национал-социалистов: Шмитт с 1933 года был членом НСДАП, за свою поддержку получил профессуру в Берлинском университете и некоторое время был наиболее авторитетным юристом Третьего рейха, тогда как еврейка Арендт была вынуждена эмигрировать сначала во Францию, где попала в концентрационный лагерь, а затем — бежать в США. Однако даже если рассматривать их произведения вне исторического контекста, расхождение в интересующей авторов проблематике и избранных методах исследования на первый взгляд очевидно.
Шмитт как профессиональный юрист обращается в первую очередь к анализу конкретных исторических документов для точной дефиниции содержащихся в них терминов и формул. Предметом его интереса главным образом является правовой статус того или иного события, определение полномочий участвующих в нем политических субъектов. В конечном итоге цель его работ — выработка предельных понятий о политическом процессе, которые для него означают «не смутное понятие, как в неряшливой терминологии популярной литературы, но понятие предельной сферы»[139]. В работе «Диктатура» таким понятием является в первую очередь собственно понятие диктатуры, через которое в последней главе Шмитт переходит к понятию суверенитета. Однако знаменитая формулировка суверенитета — «Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении» — в таком виде появляется лишь в «Политической теологии», вышедшей в 1922 году; в «Диктатуре» же,
136 опубликованной за год до этого, главное внимание уделяется самим механизмам введения чрезвычайного положения и наделения определенной властной инстанции особыми полномочиями.
Проблематично само отнесение этой работы Шмитта к какой-либо дисциплине. Описывая генезис современного понятия диктатуры, он производит обширное исследование на грани истории политической философии и истории права. Если рассматривать «Диктатуру» исключительно в первом регистре, избыточными кажутся многочисленные и подробные экскурсы в политическую историю Тридцатилетней войны, Английской и Французской революции со ссылками на договоры, указы и иные документы, в которых закреплялось то или иное решение; для истории же права, напротив, не столь важен анализ философских и теологических идей, лежащих в основе той или иной политической концепции (по крайней мере, не на том глубоком уровне, в котором он присутствует в «Диктатуре»). Если же рассматривать произведение Шмитта буквально в контексте эпохи (т.е. как указание на недостатки конституции Веймарской республики, особенно в части неопределенности полномочий президента в условиях чрезвычайного положения, а историческую часть — лишь как основание этой критики), то все повествование выглядит чрезмерно извилистым, а многие из рассматриваемых автором сюжетов — прямым противоречием поставленной задаче. К тому же, для рассмотрения «Диктатуры» как политического высказывания (ведь, согласно позднейшим работам Шмитта, применение определенной техники власти само по себе имеет политический смысл, следовательно, им наделяется и высказывание о такой технике) она выглядит чрезмерно нейтральной. Так Шанталь Муфф говорит[140]даже о возможности использования работ Шмитта для укрепления либерализма — что никак не могло быть его прямой целью.
137
Подход же Арендт выглядит едва ли не радикально противоположным.
Одна из глав работы «О революции»220 начинается со слов о счастье публичной свободы и человеческой мечте о нем, в другой221 термин «счастье» вынесен в заголовок. Это, с одной стороны, выглядит некоторым вызовом по отношению к требованию строгости понятий у Шмитта. С другой — свидетельствует о стремлении Арендт избежать придания своей работе нейтрального характера, выделить в ней этический и ценностный аспект.Революция как объект анализа интересует Арендт во вполне конкретных аспектах — так, например, разделив революционный процесс на стадию вооруженной борьбы за освобождение и стадию конституционного закрепления полученной свободы, она в дальнейшем практически не говорит о первой, сосредоточившись на том, что представляет наибольший интерес для ее концепции.
При описании двух революций — американской и французской — она не скрывает своих симпатий к первой из них, хотя и отмечает ряд противоречий («парадоксов революции» у А. Магуна), лежащих в основании любой революции. Таким образом, Арендт не стремится идеализировать какое-либо из рассматриваемых явлений, однако и шмиттовская демонстративная беспристрастность ей не свойственна.
Однако при этом очевидно, что два автора рассматривают некоторые общие сюжеты, на материале которых можно говорить о сходствах и различиях их подходов. Диктатура занимает Арендт в меньшей степени, чем революция Шмитта; в ее работе диктатура упоминается, например, при описании режимов, установившихся в европейских странах после Первой мировой войны в результате свержения монархий. Для Арендт диктатура — лишь указательное,
220 Гл. IV Основание I: Constitutio Liberatis
221 Гл. III Стремление к счастью
138 техническое обозначение; она не стремится раскрыть содержание этого термина,
222 и хотя упоминает о различных ее видах, не считает нужным дать им хотя бы минимально развернутую характеристику. Диктатура заполняет собой политический вакуум, возникающий в результате свержения одной власти и отсутствия доверия народа как к новой конституции, так и к инстанции, ее создающей. Таким образом, диктатура у Арендт — явление однозначно отрицательное, провальный результат революции и никоим образом не источник подлинного суверенитета.
В качестве обратного примера можно привести различение между либерализмом и демократией, которое является ключевым моментом книги Арендт. Демократия, которая в узком смысле является лишь ограниченным конституционным правлением, распространяющимся на всех граждан государства, является основой и целью Американской революции. Либерализм же, происходящий из философии Возрождения Просвещения с их возведенным в абсолют гуманизмом и культом разума, предполагает наличие у человека просто по факту его рождения дополитических (и внеполитических) прав, на достижение которых стала в определенный момент направляться Французская революция — и именно этим противоречием между политическим и внеполитическим объясняется ее неудача. У Шмитта же это противопоставление максимально лаконично отмечается в предисловии к первому изданию: «.Диктатуру можно считать исключением как из демократических, так и из либеральных принципов,
223
при том что последние могут не совпадать друг с другом» . В дальнейшем его работа обходит эту проблематику стороной.
Иначе дело обстоит, когда авторы обращаются к проблематике политической философии XVII — XVIII вв., которая стала идейной основой как Американской,
222 Концепт революция.— С. 38
223 Диктатура.— С. 15
139 так и Великой французской революций. Первый из авторов, которым посвящено внимание и Шмитта, и Арендт — Монтескье. Арендт говорит о «чрезвычайной привлекательности» Монтескье для деятелей Американской революции: «.Основной темой работы Монтескье, изучаемой и цитируемой в качестве главного авторитета по всем конституционным и политическим вопросам, по крайней мере, за десятилетие до революции, была “конституция великой свободы“, однако слово „конституция44 в данном контексте утратило все коннотации негатива, ограничения и отрицания власти; оно означало, напротив, что «величественный храм федеральной свободы» должен строиться на фундаменте правильного комбинирования и сочетания власти»[141]. Именно Монтескье передал американцам «недоверие» к власти как таковой и идею о необходимости ее ограничения. Безусловно, главная идея Монтескье — и по Арендт, и по Шмиту — идея разделения властей.
И Арендт, и Шмитт считают необходимым опровергнуть распространенную мысль о связи идеи уравновешивающих друг друга властных инстанций Монтескье с современной ему естественной наукой. Арендт обращает внимание на то, что предложенное в «Духе законов» разделение властей имеет своей целью предотвратить поглощение закона властью в ситуации, когда эти два начала перестали быть объединены в фигуре монарха. Арендт отслеживает то, как впервые встречающаяся у Монтескье проблематика разделения полномочий различных институтов власти находит свое продолжение в творчестве отцов- основателей (в первую очередь — Джефферсона и Адамса).
Шмитт же видит в Монтескье сторонника различных аристократических институтов самоуправления, являющихся «опосредующими инстанциями» решений центральной власти. Также отвергая естественнонаучное происхождение теории разделения властей, Шмитт выделяет в качестве наиболее
140 характерной ее черты метафорику «связывания», «сдерживания», «противодействия» одной власти другой. «Промежуточные власти», таким образом, служат замедлению и дополнительному контролю решений центральной власти, т.е. в конечном итоге снижают ее эффективность. Как и Арендт, Шмитт отмечает опасения Монтескье относительно возможного игнорирования исполнительной властью законов и ничем не ограниченного ее вмешательства в дела граждан. Однако дальнейший его вывод — об опасности увеличивающегося контроля над исполнительной властью, контроля, перерастающего в диктатуру законодательного органа — происходит именно в силу внимания Шмитта к технической стороне того или иного политического события, чего мы не видим у Арендт.
Великая французская революция — тот сюжет, на материале которого сравнение концепций Шмитта и Арендт наиболее продуктивно. В первую очередь следует понять отношение обоих авторов к этому событию. В случае с Арендт все более или менее очевидно. При всем максимально положительном отношении к революции как таковой, как акту «начинания», полнее всего раскрывающему специфическую сущность человека, Французская революция рассматривается ей негативно, как искаженная и незавершенная. Эта незавершенность имеет ряд причин: соединение политических и неполитических целей, изложенных в программном документе — «Декларации прав человека и гражданина», включение в политический процесс попытки разрешения социального вопроса (принципиально неразрешимого политическими средствами), искусственное поддержание неопределенного и нестабильного состояния революционного правления, реализация демократии в полном смысле как господства большинства (подразумевающего политическое и физическое устранение несогласного меньшинства).
Шмитт же, от которого в контексте его поздних работ и его принадлежности к течению «консервативной революции» можно ждать активной критики
141
Французской революции просто как факта разрушения существующего политического порядка, на первый взгляд удивительно беспристрастен в своих оценках. Французская революция вызывает у него неподдельный исследовательский интерес как первый в истории пример суверенной диктатуры — диктатуры, состоящей не просто в исполнении определенной задачи, поставленной сувереном, но создающей фактически ex nihilo новый авторитет и новый суверенитет. Деятельность Национального конвента, рассылающего комиссаров для контроля над войсками, объявляющего чрезвычайное положение, борющегося с политическими противниками, описывается подробно и впечатляюще. За указами, декретами и комиссарскими инструкциями стоит мощь Левиафана, какая и не снилась Гоббсу. Совокупность революционных действий
225
излагается вполне в духе децизионизма, под знаком которого прошел первый этап творчества Шмитта: революционное правительство сталкивается с определенной политической ситуацией, формирует решение по ее преодолению, наделяет конкретных исполнителей полномочиями для его воплощения. Так, когда требуется упразднить систему местных органов власти, саботирующих исполнение указов революционного правительства, в области страны посылаются комиссары, уполномоченные отменять решения местных властей, очищать органы самоуправления от «контрреволюционного элемента» и запрашивающие в случаях неповиновения помощь армейских частей. Комиссары в войсках следят за моральным состоянием солдат и офицеров, преодолевают сопротивление «промежуточных» органов власти и бюрократии, мешающее проведению рекрутских наборов и реквизиций продовольствия в пользу армии. Когда возникает угроза войны с другими государствами, на смену децентрализованной системе комиссаров приходит новая бюрократическая структура с четким подчинением центральной администрации, облегчающая управление страной.
225 См. Михайловский А.В. Борьба за Карла Шмитта. О рецепции и актуальности понятия политического // Вопросы философии №9, 2008.— С. 165
142
При возникновении мятежей в некоторых областях объявляется осадное положение, вся полнота административных и судебных функций отходит к военному командованию, все решения принимаются исходя из стратегической необходимости.
Однако Шмитт категорически не может принять эту ситуацию, хотя, следуя своей манере, прямо ее не критикует. Революция прекращает действие установленного права; решения революционных трибуналов могут считаться правовыми лишь в том случае, если считать правом все, что происходит в суде. По факту же эти меры являются революционным действием, как и фактическое приведение с объявлением осадного положения некоторых областей страны к положению оккупированных территорий. Если рассматривать «Диктатуру» в отрыве от более поздних работ Шмитта, то можно утверждать, что такой неограниченный произвол вызывает его однозначно негативную реакцию и все его суждения об эффективности комиссарской диктатуры и ограниченного конституцией чрезвычайного положения направлены на то, чтобы не допустить повторения подобной ситуации. Право гражданина на «естественного судью» (т.е. того, который разбирал бы дело в обычной обстановке) стандартную, не упрощенную судебную процедуру и возможность обжалования решения — необходимые по Шмитту признаки правового государства.
Этот вывод приводит нас к более общему рассуждению. Для более точного определения взаимного отношения концепций Шмитта и Арендт мы позволим себе вернуться к отрывку, в котором Шмитт характеризует произошедшее в XVII веке разделение теории естественного права на два течения. «Разницу между двумя направлениями в естественном праве лучше всего сформулировать следующим образом: одна система исходит из интереса к определенным представлениям о справедливости и, следовательно, из содержания принятого решения, тогда как другая интересуется лишь тем, что вообще оказывается
143
226 принято некое решение» . При всей читающейся сосредоточенности на идее свободы у Арендт и идее порядка у Шмитта оба они исходят в первую очередь из проблематики права. Революция рассматривается обоими теоретиками как предельная ситуация, в которой существующая правовая система перестает действовать и ей на смену либо свободно устанавливается новая, выстроенная в соответствии с представлениями о справедливости, либо волевым решением суверена (т.е. того, кто имеет возможность распоряжаться властью в ситуации, не регламентированной правом).
С точки зрения Арендт Шмитт не может рассматриваться как сторонник революции. Вся проблематика, связанная со свободным действием, начинанием нового, «духом революции», ему чужда. Не поддерживает Шмитт и республиканскую форму правления, на преимущества которой указывает Арендт. Более того, сам факт, что диктатура (а не волевое начинание граждан) у него может выступать легитимным источником изменения установленного правового порядка, казалось бы, начисто разделяет Шмитта и Арендт. Сколь тщательно она подводит антропологические и гуманистические основания под собственную интерпретацию политики, столь же он сосредоточен на изучении дегуманизированных институтов власти, обеспечивающих формальный момент решения и выстроенной на них системе международного права. Политический процесс как пространство свободы или как жесткая система вызовов и решений — вот камень преткновения между двумя философами. Однако нельзя не отметить, что при всех различиях их подходов вместе они дают весьма разностороннюю, разноплановую и предельно проблематизированную картину того, что является объектом политической философии — от Платона до наших дней.
226 Диктатура.— С. 41
144
Джорджо Агамбен, говоря об обстоятельствах прихода нацистов к власти, в частности, об указе «О защите народа и государства» от 28 февраля 1933 г., приостановившего на неопределенный срок конституционные гарантии личной свободы, свободы слова, неприкосновенности жилища и т.д., рассуждает вполне в контексте глав «Диктатуры», посвященных чрезвычайному положению (по сути, здесь точно так же расчищалось правовое пространство для выявления «испорченных граждан» и расправы над «врагами отечества»). Более того, для национал-социалистических юристов это было именно «желанное чрезвычайное положение» (einen gewollten Ausnahmezustand)[142][143][144]— однако в контексте вышесказанного остается открытым вопрос, насколько желанным оно было для самого Шмитта. Как мало кто другой, он, должно быть, понимал не только положительные перспективы, связанные с введением диктатуры, но и ее угрозу. Арендт, в целом разделяя исследовательский интерес к исключительному, на уровне оценки конкретных политических инструментов не склонна уделять диктатуре или чрезвычайным полномочиям пристального внимания. Как можно видеть, даже ее прямые обращения к теме arcana imperii (например, в попытке
228 ответить на вопрос о допустимости лжи в политике ) скорее приводят ее к мысли о преимуществах тех режимов, которые не прибегают к подобным мерам. Показательно, что и размышление о личной ответственности при диктатуре она преимущественно сводит к диктатуре нацистов.
Агамбен видит вину Шмитта не в поддержке введения диктатуры, а в другом — называет его главным среди правоведов, «определивших приказ фюрера
229
единственным и непосредственным источником права» и, в частности, наделившим (в работе «Государство, движение, народ» 1933 года) юридическим значением понятие «раса». «Национал-социалистическое понятие расы (или, пользуясь словами Шмитта, «племенное равенство») работает как общая статья
145 закона (аналогичная «состоянию угрозы» или «доброму обычаю»), не отсылая, тем не менее, к внешней ситуации факта, но воплощая в жизнь совпадение между реальностью и правом»230. Показательно, что Шмитт работает как раз над поиском объективных критериев для определения категории врагов государства — и хотя я бы предпочел воздержаться от комментариев по поводу расы в качестве такого критерия, но сложно не заметить в этом развитие именно затронутой в «Диктатуре» проблематики (как и сложно представить себе масштаб репрессий, если бы режим Гитлера объявил своей задачей искоренение всех «испорченных», «неразумных» и «внутренне несвободных»). Фюрер, однако, прямо унаследовал многие атрибуты революционного Конвента — точно так же выступал от имени единой воли народа, объединял в своей фигуре власть и право и устранял все инстанции, препятствующие непосредственной реализации его решений. Более того, он и пришел к власти ровно тем путем, об опасности которого Шмитт пытался предупредить веймарских законотворцев231. Это делает весьма спорной мысль о безоговорочном неприятии Шмиттом Веймарской республики и столь же безоговорочной поддержке нацистов. И если он на некоторых этапах своей биографии принял решения, подтверждающие эти обвинения, то эти решения представляются скорее идущими вразрез с его теоретической позицией, нежели вытекающими из нее.
Шмитт действительно полемизирует с романтиками — но нигде не отвергает ценности индивидуального человеческого существования и не снимает с государства задачи по обеспечению его правовой защиты. Жизнь и права отдельного гражданина остаются за скобками исследования диктатуры — однако Шмитт рассматривает все возможности, чтобы оградить эти ценности от непосредственного властного вмешательства, даже в исключительных обстоятельствах. «Эффективное действие», выходящее за пределы правового регулирования, Шмитт действительно допускает — но указывает на
230 Op. cit.,— С. 219
231 См. Филиппов А. Техника диктатуры. сС. 320
146 необходимость его четкой встроенности в текущий порядок. Такое действие, будь это диктатура или введение чрезвычайного положения, должно быть строго целесообразным, иметь формализованные признаки, позволяющие определить его начало и окончание. Шмитта действительно можно назвать этатистом — но это не делает его сторонником любого установившегося суверенного режима. Диктатура, ставшая суверенной, и чрезвычайное положение, существующее в качестве перманентной нормы, — это не высшая ступень развития этих инструментов, а их искажение, обнажающее механизмы политического, от чего «Диктатура» в целом предостерегает. Более поздние работы Шмитта написаны в ситуации, когда эти предостережения не помогли, и он, очевидно, пытается привести право в соответствие с новой реальностью (коль скоро не удалось удержать реальность в рамках прежнего права). Такой взгляд на раннее творчество Шмитта позволит более точно воспринять динамику его взглядов, не упуская и не упрощая положения отдельных работ.
147