Насилие и историческое творчество

Отношение леворадикальных идеологов к насилию позволяет сделать общий вывод, что в по­нимании исторического процесса, процесса социаль­ного творчества они стоят в принципе на идеалисти­ческих позициях.

Мало сказать, что они абсолютизируют насиль­ственные формы борьбы. Исходя из постулатов о «то­тальной репрессивности» существующих в буржуаз­ном обществе институтов и отношений, они превра­щают насилие в самоцель, ищут возможности не из­бежать применения насилия^[195], а, напротив, расши­рить масштабы его применения. Создавать условия для насилия! Прибегать к насилию при первой же возможности! — таковы их «революционные» уста­новки. Насилие, выливающееся в бунт, а не револю­цию во всем гибком многообразии ее форм хотят сде­лать они смыслом жизни революционера. В этом отношении леворадикальная идеология — порожде­ние своего, основанного на насилии общества^[196].

Нетрудно заметить, что насилие рассматривается «философами бунта» как чисто политический фено­мен. При этом политика либо вовсе отрывается от экономики и культуры, либо объявляется главенст­вующим фактором, «командной силой». В результа­те проблема революции как исторического поворота, связанного с глубинными изменениями в развитии человеческой цивилизации, культуры, превращается в проблему бунта, как чисто политического перево­рота, за которым должны чуть ли не автоматически последовать и другие изменения.

Не подлежит сомнению, что проблема насилия, поскольку она затрагивает отношения между клас­сами, нациями и государствами, есть проблема поли­тическая. Но марксизм, никогда не упуская из виду эту сторону дела, вместе с тем всегда ориентировал на рассмотрение проблем политических в тесной связи с проблемами экономики и культуры. К. Маркс, говоря о том, что «насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беремен­но новым», тут же добавляет: «Само насилие есть экономическая потенция»^[197].

Проблема насилия обнаруживает себя не только как проблема политическая, но и как проблема куль­туры— причем в самом широком смысле этого сло­ва, не сводимом к вопросу о грамотности и образо­ванности, а охватывающем все сферы общественного существования человека, всю созданную человече­ским трудом жизненную среду.

Субъект насилия, если он действительно печется о благе общества, а не просто ищет отдушину для накопившейся в нем «энергии», должен решить для себя вопрос, в какой мере его эмоциональное отно­шение к той или иной общественной группе оправ­дывается ее действительной ролью в современном

культурно-историческом процессе, должен ли этот субъект, осуществляя политическое насилие, сохра­нить или разрушить доставшуюся ему в наследство культуру, а главное, готов ли он выступить в качест­ве силы, способной двинуть дальше развитие куль­туры.

Перед революционным классом эта проблема вы­ступает как проблема границ свободы и историче­ского творчества: способен ли он, прерывая течение истории, целенаправленно «ввести» ее в новое русло, которое отвечало бы его представлениям о более со­вершенных формах человеческого общежития.

Эти два аспекта — разрыв со старым порядком и «введение» истории в новое русло — не только тесно взаимосвязаны. В историческом процессе они синх­ронны, поскольку сам акт разрыва есть момент твор­чества, «программирующий» контуры будущего об­щества. В зависимости от того, кем, как и когда осуществляется этот разрыв, создаваемое субъектом исторического творчества новое общество приобре­тает определенные конкретно-исторические черты.

Но история таит в себе давно уже подмеченную философами «хитрость», обнаруживающуюся преж­де всего в том, что она не делает рамки социального творчества настолько жесткими, чтобы избавить субъекта от самостоятельного выбора своего пути.

В истории бывают периоды, когда она обнару­живает заманчивую «пластичность», когда расши­ряются возможности для возрастания роли субъекта исторического творчества. Именно эта «пластич­ность» социальной реальности всегда служила и про­должает служить той питательной почвой, на кото­рой произрастали и произрастают бесчисленные раз­новидности исторического волюнтаризма.

Сегодня индивид развитого капиталистического общества остро ощущает противоречивость положе­ния, в которое он поставлен историей: границы гос­подства общества над природой неизмеримо расши­рились по сравнению с прошлым, но сам индивид при этом стал острее чувствовать свою зависимость от общества, от социального целого, свою несвободу, превращение себя в объект манипуляции и насилия, осуществляемого господствующим классом C ПО­

мощью той самой техники, которая позволяет ему покорять природу. Попытка найти выход из этой си­туации, приобретающей для «маргинальных» слоев трагический характер, и нашла свое отражение в ориентации леворадикального сознания на абсолют­ное насилие как на способ приведения человеческой истории в соответствие с достигнутым уровнем поко­рения природы и развития технико-экономического потенциала.

Левый радикал полагает, что если бы ему удалось сегодня осуществить насильственный, не опираю­щийся на материальные предпосылки разрыв с су­ществующими социальными структурами, то и завт­ра он смог бы столь же «успешно» направлять исто­рию по желаемому руслу и произвольно формиро­вать «прекрасный новый мир».

Для него остается тайной, что революционное на­силие имеет историческое оправдание лишь тогда, когда оно совершается при наличии необходимых предпосылок и с точки зрения всего предшествую­щего хода истории является необходимым, и что даже возможность «легкого» разрыва с прошлым еще не гарантирует столь же легкого формирования последующей истории, т.е. общественных отношений нового типа. Тем более это относится к насилию, которое оказывается исторически неоправданным. В конце концов история показывает социал-авантю- ристу свое «роковое апостериори».

Ход событий, следующих за преждевременным «разрывом», может сложиться по-разному. Бунт мо­

жет захлебнуться довольно быстро, а «старый поря­док» восстановиться с большими или меньшими поте­рями для бунтарей. Леворадикальное движение мо­жет вызвать реакцию со стороны крайне правых сил, которые при благоприятных условиях (отсутствие единства антиимпериалистических сил) могут даже прийти к власти. И, наконец, третий случай, когда власть благодаря наличию определенной массовой базы движения удается на какое-то время удержать, но революционный субъект должен будет действо­вать вопреки собственным ожиданиям и вопреки соз­данному воображением проекту. Тот самый случай, о котором говорил Ф. Энгельс в связи с крестьянской войной в Германии: «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса и для прове­дения мер, обеспечивающих это господство... Он не­избежно оказывается перед неразрешимой дилем­мой: то, что он может сделать, противоречит всем его прежним выступлениям, его принципам и непо­средственным интересам его партии; а то, что он должен сделать, невыполнимо. Словом, он вынужден представлять не свою партию, не свой класс, а тот класс, для господства которого движение уже доста­точно созрело в данный момент. Он должен в инте­ресах самого движения отстаивать интересы чуждого ему класса и отделываться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями в том, что интересы дру­гого класса являются его собственными» ^[199].

Такая ситуация явственно обнаруживает ковар­ство мнимой пластичности социальной реальности: позволяя совершить над собой «неоправданное» на­силие, история, однако, вовсе не позволяет пресечь развитие тех сил и тенденций, которые служат ме­ханизмом ее движения, она лишь позволяет переве­сти это развитие в новое русло, придать ему новые формы.

Леворадикальный идеолог, рассуждающий с по­зиций «негативной диалектики», полагает, что от

«старого порядка» во всех его ипостасях можно тем скорее отделаться, чем решительнее будут разор­ваны в ходе бунта все нити, связывающие его с этим порядком. Но действительный ход событий ока­зывается зачастую прямо противоположным.

Чем «радикальнее», несвоевременее оказывается разрыв, тем больше вероятность возвращения «ста­рого порядка», только в иной форме. И здесь не спа­сает дела апеллирование к морали, к нравственному обоснованию совершенного насилия, ибо не абстракт­ная мораль, а социально-исторические последствия совершенного политического акта выносят ему окон­чательный приговор.

Отношение марксизма к насилию лишено догма­тического абсолютизма, столь характерного для ле­ворадикального «антиутопизма». Марксизм отстаи­вает реалистический подход к революционному наси­лию, но это реализм, требующий большого искусства владения диалектикой.

Марксист ориентирует массы на вооруженное на­силие лишь в том случае, когда такое насилие явля­ется, с его точки зрения (как выразителя точки зре­ния партии), исторически необходимым, т. е. когда оно подготовлено всем предшествующим ходом об­щественного развития.

При этом необходимость (реалистичность) и не- необходимость (утопичность) того или иного массово­го социального акта может быть выявлена лишь пу­тем конкретного анализа, учитывающего наличную расстановку классовых сил, тенденций ее изменения и т. п. Если результатом такого анализа явился вы­вод, что в данных условиях «насилие не может дать никаких результатов» (Ленин), тогда марксист обя­зан удерживать массы от применения вооруженного насилия даже перед лицом «обвинений» в «догматиз­ме» и «отступничестве», которые не преминет бро­сить ему в лицо «левый» революционер.

Но может возникнуть и более сложная ситуация, когда подавляемые классы (группы) поднимаются на

борьбу (в том числе и вооруженную) в условиях, ко­торые, с точки зрения марксиста, не дают реальной надежды на успех, и когда эта борьба не представля­ется оправданной логикой всего предшествующего общественного развития. Какой подход в этих усло­виях может быть признан реалистическим с мар­ксистской точки зрения?

По-видимому, и в данном случае не может быть — и в этом проявляется отношение к политике как к искусству — единого рецепта, действительного для всех времен и народов. Учитывая все «за» и «против», марксист может, если увидит в зарождаю­щемся движении угрозу самому существованию ре­волюционных сил, попытаться предотвратить преж­девременное выступление, когда оно не приняло еще широкого характера, не захватило массы, не стало необратимым.

Но если стихийное стремление масс ниспроверг­нуть капиталистическое господство вылилось в ши­рокое движение, то марксист выступает в поддержку этого движения. В революционно-историческом твор­честве последнее слово принадлежит в конечном счете самим массам ^[200], и если их жизненный опыт и обстоятельства, в которые они поставлены господст­вующими классами, толкают их на применение не­мирных методов в борьбе за освобождение, марксист неминуемо становится участником этого движения. Он вносит в массовую революционную стихию эле­мент организованности, сознательности (леворади­кал увидит в этом, конечно, не что иное, как по­пытку «установления контроля над массами»), что необходимо для доведения до победы движения, ко­торое, может быть, как показывал предварительный анализ, не имело шансов на успех. И это не отступ­

ление от реализма, а проявление его сложного и про­тиворечивого характера, отличающего марксистскую диалектику от плоско-позитивистского «оперирова­ния фактами».

Пример такого диалектического подхода к массо­вым движениям мы видим в отношении К. Маркса к Парижской Коммуне. Накануне восстания париж­ских коммунаров Маркс, как известно, считал бес­перспективным в существовавших тогда условиях вооруженное выступление пролетариата ^[201]. Но если в сентябре 1870 г., когда еще можно было предотвра­тить «безумие», Маркс предостерегал французских трудящихся от преждевременного выступления, то в апреле 1871 г., он нисколько не изменяя своему реа­лизму, но «видя народное, массовое движение, от­носится к нему с величайшим вниманием участника великих событий, знаменующих шаг вперед во все­мирно-историческом революционном движении» ^[202].

Причину поддержки К. Марксом парижских ком­мунаров, «штурмовавших небо», никоим образом нельзя объяснить боязнью революционера утратить «свой престиж», потерять лицо в глазах трудящихся и отсюда готовностью поддерживать любое массовое движение. Речь идет, как уже отмечалось, о движе­ниях, развивающихся в русле прогрессивных тен­денций общественной истории и заслуживающих поддержки по той причине, что, во-первых, они пред­ставляют собой проявление исторической инициати­вы масс, момент исторического творчества^[203], как вос­питывающего сами массы, так и расчищающего до­рогу для грядущих побед (даже в том случае, если они не побеждают сами), во-вторых, если мы не ми­стифицируем необходимость,^ е. не подходим к исто­рической необходимости с телеологической точки зрения, то мы не можем с полной уверенностью опре­делить потенции того или иного широкого массового движения до тех пор, пока они не проявились в кон­кретной исторической практике.

К. Маркс, пишет В. И. Ленин, анализируя при­чины поддержки им Парижской Коммуны, «понима­ет, что попытка учесть наперед шансы с полной точ­ностью была бы шарлатанством или безнадежным педантством. Он выше всего ставит то, что рабочий класс геройски, самоотверженно, инициативно тво­рит мировую историю. Маркс смотрел на эту исто­рию с точки зрения тех, кто ее творит, не имея воз­можности наперед непогрешимо учесть шансы...» ^[204].

В. И. Ленин обращает внимание на «суровую от­поведь» К. Маркса Л. Кугельману, который «ответил Марксу, видимо, какими-то выражениями сомнения, указаниями на безнадежность дела, на реализм в противоположность романтике...»^[205]. Отповедь Мар­кса, о которой говорит Ленин, хорошо известна. «Творить мировую историю,— писал Маркс,— было бы, конечно, очень удобно, если бы борьба предпри­нималась только под условием непогрешимо-благо­приятных шансов. C другой стороны, история носила бы очень мистический характер, если бы «случайно­сти» не играли никакой роли. Эти случайности вхо­дят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зави­сят от этих «случайностей»» ^[206].

К. Маркс выражает здесь суть важного положе­ния материалистической диалектики. В социальной

жизни необходимость как тенденция, как закон су­ществует в логически «очищенном», «готовом» виде лишь в голове теоретика, идеально. В эмпирическом историческом процессе, конечные продукты которого не могут быть заранее предвидимы и наперед рассчи­таны с математической точностью, случайность вы­ступает как форма существования и созидания не­обходимости. Случайность стихийно возникшего массового движения не является чем-то внешним по отношению к истории, она сама история, она сама, как замечает Маркс, входит «составной частью в об­щий ход развития».

Если при этом учесть, что в общественной исто­рии социальное движение как структурно-целостный феномен неповторимо и что вместе с тем невозмож­но предугадать с «непогрешимой точностью», какое из «случайных» социальных движений содержит в себе действительные революционные потенции, т. е. может непосредственно привести к успеху, то отсюда следует необходимость использования любого соци­ально-прогрессивного движения, в том числе и «уто­пического», коль скоро оно уже возникло и стало не­обратимым.

Вооруженное насилие может приобрести необхо­димый характер в ходе самого движения масс. До возникновения Парижской Коммуны победа массо­вого движения, могущего возникнуть в тот период, не представлялась необходимой. Вместе с тем су­ществование Парижской Коммуны не предопреде­ляло с самого начала ее поражения, поскольку ее становление было связано с возникновением револю­ционной ситуации, а в недрах самого французского общества в то время уже существовали объективные предпосылки для перехода к новому типу общест­венных отношений. Поражение Коммуны стало неиз­бежным лишь тогда, когда она допустила ряд круп­ных просчетов, которых могла и не допустить.

Поэтому если до возникновения Коммуны К. Маркс и Ф. Энгельс считали, что применение французским пролетариатом насилия было бы оши­бочным в условиях того времени, то анализируя при­чины поражения Коммуны, они, напротив, видели ошибку коммунаров в том, что последние были

14 Э. Я. Баталов

209

слишком нерешительны и непоследовательны в при­менении вооруженного насилия. «По-видимому, па­рижане будут побеждены,— писал Маркс В. Либк­нехту 6 апреля 1871 г.— Это их вина, но вина, кото­рая на деле произошла от чрезмерной честности... Они безрассудно не хотели начинать гражданской войны, как будто Тьер не начал ее сам своей по­пыткой насильственного разоружения Парижа, как будто Национальное собрание, призванное лишь для решения вопроса о войне или мире с пруссаками, не объявило немедленно войну республике!.. Чтобы из­бежать упрека даже в малейшем намерении проти­возаконно захватить власть, они потеряли драгоцен­ные мгновения на выборы Коммуны, организация ко­торых и т. д. опять-таки потребовала времени...» ^[207]Эту точку зрения разделял и Энгельс, что можно, в частности, видеть из его письма к К. Терцаги от 14 (15) января 1872 г.: «Я не знаю вещи более авто­ритарной, чем революция, и, мне кажется, когда по­средством бомб и ружейных пуль навязывают свою волю другим, как это происходит во всякой револю­ции, то осуществляется авторитарный акт. Именно недостаток централизации и авторитета стоил жизни Парижской Коммуне. После победы делайте с авто­ритетом и т. д., что хотите, но для борьбы необхо­димо соединить все наши силы в один кулак и скон­центрировать их в центральном пункте атаки. А ког­да мне говорят об авторитете и централизации как о двух вещах, заслуживающих осуждения при любых обстоятельствах, то мне кажется, что те, кто так го­ворит, либо не знают, что такое революция, либо яв­ляются революционерами только на словах»^[208].

Диалектика марксистского реалистического под­хода к вопросу о применении революционного наси­лия заключается, следовательно, в том что политик- марксист, сознающий всю полноту лежащей на нем исторической ответственности, не занимает в этом вопросе априорно-догматической позиции. Он стре­мится предотвратить насилие, которое не носит в данных социально-политических условиях необхо-

димого характера. Но вместе с тем, если массы сти­хийно поднимаются на борьбу с применением воору­женного насилия, борьбу, формы и динамика которой выражают тенденцию исторического развития в дан­ную эпоху, пролетарский революционер видит свою обязанность в том, чтобы поддержать это движе­ние, попытаться привести его к победе или по край­ней мере сделать его «точкой роста» дальнейшей революционной борьбы, воспитать на нем массы, подготовить их к новым битвам ¹. Парижская Ком­муна в этом отношении явилась классическим при­мером. Она стала важным этапом подготовки после­дующих революционных битв пролетариата. «На плечах Коммуны стоим мы все в теперешнем дви­жении»,— писал В. И. Ленин тридцать с лишним лет спустя после восстания коммунаров². Вместе с тем опыт Парижской Коммуны дал Марксу, Энгельсу и Ленину исторические основания для ряда важней­ших теоретических выводов, касающихся законо­мерностей общественного развития и революционно­го процесса; в частности, мероприятия, осуществлен­ные Коммуной, позволили классикам марксизма найти ответ на вопрос, чем должна быть заменена разрушаемая пролетариатом буржуазная государст­венная машина.

Диалектический подход марксистов к вопросу о применении революционного насилия и о поддержке стихийных антикапиталистических движений, ори­ентирующихся на немирные методы борьбы, совсем не означает, однако, что марксисты поддерживают ориентацию на вооруженное насилие, взятую любым стихийно вспыхнувшим антикапиталистическим, ан­тиимпериалистическим движением, поддерживают

¹ «Маркс умел оценить и то,— отмечал В. И. Ленин,— что бывают моменты в истории, когда отчаянная борьба масс даже за безнадежное дело необходима во имя дальнейшего воспитания этих масс и подготовки их к следующей борьбе» (В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 14, стр. 379). Причем такая борьба имеет не только чисто воспитательное значение. Слож­ные социальные системы управляются вероятностными (ста­тистическими) по своему характеру закономерностями, а в таком случае шансы тех или иных движений на успех воз­растают с числом попыток.

² В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 9, стр. 330.

ап

любое движение подобного рода. Тем более это не оз­начает, что марксисты «толкают» на вооруженную борьбу антикапиталистически настроенные массы, когда последние не готовы к ней и когда не созрели еще объективные условия для нее. В этом коренное различие между марксизмом и левым радикализмом.

Отношение К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ле­нина к Парижской Коммуне вскрывает диалектику марксистского отношения к революционному наси­лию применительно к таким движениям, которые не только носили массовый, преимущественно проле­тарский характер, не только свидетельствовали о ро­сте организованности пролетариата, о повышении его сознательности, но и осуществляли в ходе борьбы такие мероприятия (что относится прежде всего к слому буржуазной государственной машины), кото­рые реально подрывали систему диктатуры господ­ствующего класса, открывали путь к захвату власти пролетариатом и создавали широкую перспективу для дальнейшего развития революционного про­цесса.

Поэтому было бы неверно, как это делают неко­торые левобуржуазные историки и социологи, про­водить параллель между восстанием парижских коммунаров и движением «новых левых», прежде всего майским движением во Франции.

Леворадикальные идеологи, вожди и их сторон­ники (прежде всего Сартр, Соважо, Жейсмар, Кон- Бендит и др.) обвиняли французских коммунистов в том, что те в поддержку экстремистским группам французского студенчества и интеллигенции не под­няли рабочий класс Парижа, Франции на «решитель­ную борьбу», то есть не призвали их к насилию над буржуазным государством, к социалистической рево­люции и тем самым в конце концов — упустили «ре­волюционную ситуацию»». «Если знамя социализма не развевается над Эйфелевой башней, то виновата в этом коммунистическая партия, которая предала майскую революцию» ^[209], вынес, например, свой «при­говор» Сартр.

Французские коммунисты и в самом деле не призывали пролетариат в мае 1968 г. к свержению правительства и осуществлению социалистической революции. Однако у них были на то веские основа­ния, совершенно игнорируемые леворадикальными идеологами.

Не ставя перед собой задачи дать специальный анализ майских событий, отметим лишь основные моменты, проясняющие суть дела и, в частности, по­казывающие принципиальное отличие этих событий от Парижской Коммуны.

Во-первых, поднявшееся на борьбу студенчество не представляло собой силы, единой в политическом, социальном и идейном отношении. Если определен­ная его часть — экстремистское крыло, следовавшая за леворадикальными идеологами, ориентировалась на применение вооруженного насилия, то другая не занимала в этом отношении определенных позиций. Общая цель — ниспровержение «истеблишмента» — оставалась абстрактной, не отлившейся в единые ло­зунги, единую революционную программу. Здесь не было и тени той целеустремленности, которую про­явили парижские коммунары.

Во-вторых, «новые левые» в мае 1968 г., в отли­чие от коммунаров, не показали себя действенной материальной силой. Они не разрушили, да и не мог­ли разрушить ни одного звена системы диктатуры господствующего класса. Вопреки тому, что потом говорили леворадикальные идеологи, они не расша­тали ни одного из институтов власти, не привели к возникновению революционной ситуации ни в самом Париже, ни тем более в провинции.

В этих условиях пролетариат Франции должен был бы не «продолжить» и «закрепить» дело, нача­тое студентами, а осуществить от начала и до конца всю работу по свершению революции. Но для этого необходимо было наличие таких условий, как го­товность трудящихся масс подняться на решитель­ную борьбу за свержение власти и наличие объек­тивных предпосылок для успешного осуществления этой борьбы, т. е. кризис, неспособность буржуазного государства защитить и отстоять «истеблишмент», как это бывало во всех победоносных революциях.

Но подобной ситуации в мае 1968 г. не было. Утверж­дения леворадикалов о том, что армия готова была поддержать восставших, а полицейский корпус был обессилен борьбой со студенчеством, словом, что «власть валялась на улице и ее можно было взять», не имели, как показали французские коммунисты в своем аналйзе майских событий, ничего общего с дей­ствительным положением, имевшим место как в Па­риже, так и на всей территории Франции^[210].

Ориентировать пролетариат в этих условиях на применение насилия означало бы «навязывать» ему такие формы революционного действия, которые, не имея никаких реальных перспектив, не встретили бы массовой поддержки с его стороны.

Коммунисты всегда считали своим долгом вести непримиримую борьбу с мелкобуржуазным револю- ционаризмом и оберегать партию от участия в левац­ких авантюрах. Сегодня эта задача становится еще более актуальной, нежели вчера. Революция не мо­жет, конечно, полностью исключить определенный риск, но и мера риска не может не корректироваться мерой угрозы утраты реальных завоеваний, вырван­

ных у буржуазии предшествующими поколениями рабочего класса. Более того, в современных усло­виях, когда радикальные политические изменения в той или иной стране (или регионе) оказываются весо­мым фактором в противоборстве двух мировых си­стем, возрастает и мера исторической ответственно­сти каждого национального отряда коммунистов, ибо, определяя линию своего политического поведе­ния (особенно в критических ситуациях), они кладут на чашу весов завоевания всего международного коммунистического движения.

В леворадикальных концепциях насилия находит выражение одна из характерных черт политического сознания «новых левых» — революционный роман­тизм и утопизм, вообще типичный для непролетар­ских антикапиталистических движений, особенно тех, основную массу участников которых составля­ет молодежь.

Это противоречивое явление. В нем — сплав ре­волюционной честности и авантюризма, героическо­го самопожертвования и политической неискушен­ности, искреннего стремления немедленно устранить социальное и национальное угнетение и нигилисти­ческого отношения к огромному политическому опы­ту пролетариата, уверенности в способности револю­ционера «сдвинуть горы» и нежелания вести дли­тельную, повседневную, «черновую» революционную работу.

Отсюда и отношение марксистов к этому явле­нию. Как таковое оно совершенно непригодно в ка­честве стратегии и тактики революционной проле­тарской партии, но в нем есть важный элемент того нравственного климата, в котором вызревают анти- конформистские силы, а в известном смысле — изна­чальный этап, через который в свое время прошли многие из тех, кто впоследствии, преодолев первона­чальные заблуждения, стал на революционные по­зиции рабочего класса и соединил высокий нрав­ственный порыв и веру в способность человека «тво­рить чудеса» с умением трезво учитывать обстанов­ку и вести упорную, повседневную работу. «...Само собой разумеется,— говорил В. И. Ленин в беседе с Я. Фриисом,— мы не можем обойтись без романтики.

Лучше избыток ее, чем недостаток. Мы всегда сим­патизировали революционным романтикам, даже когда были несогласны с ними. Например, мы все­гда воздерживались от индивидуального террора. Но мы всегда выражали наше восхищение личным му­жеством террористов и их готовностью на жертвы» ^[211]. Симпатизируя революционным романтикам, мар­ксистский, пролетарский революционер вместе с тем далек от того, чтобы быть бунтарем, чтобы «под влиянием момента» подниматься на неподготовлен­ную борьбу. Пролетарский революционер действует, соизмеряя свою борьбу с теми тенденциями, которые вызревают в недрах общественной истории. Его ло­зунг — не бунт, а социальная революция.