Границы утопии

Акцент леворадикальных идеологов на воспитании «нового человека» представляется им тем более актуальным, что объективный мир, с их точки зрения, приобретает невиданную ранее пла­стичность, открывающую пути для осуществле­ния любых социальных преобразований.

Для современных леворадикалов понятие «уто­пия» приобретает специфический смысл, выступая как адекватное «революционному» (нонконформист­скому) сознанию выражение социально-политиче­ского реализма. На этом «негативном» переосмысле­нии и самого понятия «утопия», и социальной функ­ции «утопического» сознания и действия и зиждется леворадикальная (не только собственно маркузиан- ская) концепция «революционного творчества».

«Антиутописты» упрекают социальную науку (куда они относят и буржуазные позитивистские тео­рии, и научный социализм) за чрезмерный теоре­тический и практический пуризм: желая прочно стоять на почве «здорового реализма», эти теории слишком-де педантично противопоставляли науку утопии, имманентное — трансцендентному, возмож­ное — невозможному.

Эта «замкнутость», это «противопоставление» на­уки утопии должны быть сегодня, с точки зрения леворадикалов, отвергнуты.

Маркузе, таким образом, намерен вернуть поня­тию «утопия» изначальный смысл: то, что сущест­вует «нигде», то, что осуществимо, но еще не осуще­ствлено. В самом деле классики утопического социа­лизма зачастую не вдавались в рассмотрение вопроса о возможности или невозможности построения умо­зрительно сконструированного ими идеального обще­ства— они просто отказывались назвать его прост­ранственно-временные координаты. Вопрос о воз­можности построения такого общества мог быть по­ставлен и решен лишь развившейся социальной нау­

кой, опиравшейся на идею разума и показавшей не­реальность утопий. «Утопией» теперь стали назы­вать не то, что «не имеет места», но то, что и не мо­жет иметь места, поскольку противоречит разуму и открываемым им законам истории. Эту характерис­тику утопии и пытаются «снять» «антиутописты»: то, что принято называть «утопией», т. е. неосуществи­мым проектом социального переустройства,— это для леворадикала всего лишь то, что пока еще не имеет места, поскольку искусственно сдерживается «истеб­лишментом», но что вполне может иметь место, при­чем «здесь» и «теперь». «Утопия» осуществима, по­скольку утопические возможности, как он считает, имманентно присущи развитому обществу и по­скольку эти возможности могут быть открыты субъ­ектом с помощью «трансцендирующей» способно­сти воображения.

На вопрос, как он оценивает «утопическую воз­можность», которую выразили бунтующие француз­ские студенты своим лозунгом «Будьте реалиста­ми— требуйте невозможного», Маркузе дал харак­терный ответ: «Этот лозунг я рассматриваю как один из наиболее отличительных для сегодняшней оппози­ции.

Подобный взгляд на «антиутопичность утопии» типичен для идеологов «новых левых». За десять лет до Маркузе Райт Миллс в своем «Письме к но­вым левым» сформулировал в общих чертах тезис, который провозгласил Маркузе в конце 60-х годов: «Мы должны задать вопрос: в чем теперь заключа-

ется действительный смысл понятия утопического? И второй вопрос: не является ли наш утопизм важ­нейшим источником нашей силы? Я думаю, что «утопической» считается ныне любая критика и лю­бой проект, которые не укладываются в сознании большинства, выходят за рамки замкнутой среды, которые люди могут непосредственно осмыслить и которые они могут с достаточным основанием рас­считывать сразу применить».

В истории человеческой культуры утопия, как образ определенной социальной организации, и уто­пизм, как тип сознания и метод социально-политиче­ской деятельности, играли двойственную роль.

Человечество всегда испытывало потребность в механизме, который бы регулировал его историче­скую деятельность и, обеспечивая экономию общест­венного времени, направлял бы эту деятельность в такое русло, в котором она могла бы оказаться наи­более целесообразной и эффективной. Нужен был при этом символ, образ границы, преступить кото­рую означало бы предать веру или разум, в зависи­мости от того, что ставилось обществом на первое место.

В эпоху средневековья эту роль играла «ересь». Она символизировала отступление от веры, наруше­ние «божественного закона» и опасность забвения «пути истинного».

Очерчивая исторически складывающиеся грани­цы между «возможным» и «невозможным», «разум­ным» и «неразумным», утопия ориентировала на оп­ределенный тип деятельности, и притом в опре­деленном направлении, а именно в том, которое рассматривалось как «возможное» и «разумное». Уто­пия обозначала границу между «возможным» — «не­возможным», «разумным» — «неразумным», «зна­нием» — «верой», «естественным» — «сверхъестест­венным». Вместе с тем утопия играла отчетливо вы­раженную идеологическую роль, она оказывалась границей не только между «возможным» и «невоз-

10 Э. Я. Баталов

U5

можным», но и между «желательным» и «нежела­тельным », « выгодным » и «невыгодным » — словом, между тем, что выражало и что не выражало «офи­циальные» интересы. Тем самым утопия станови­лась еще и границей между «укрепляющими устои» и оппозиционными социальными интересами, между «дозволенным» и «недозволенным».

Нельзя не согласиться, что упрек, бросаемый Маркузе и другими леворадикалами буржуазным социальным теориям, имеет под собой основания. Идея разума, на которой строится противопоставле­ние утопии науке, получая позитивистскую трактов­ку, используется буржуазией для обоснования и оп­равдания существующего порядка вещей, давно уже ставшего неразумным: утопично то, что неразумно, но разумно только то, что действительно; поскольку действительность отождествляется с наличным со­циальным бытием, которое, как воплощение «ирра­циональной рациональности», становится неразум­ным, то противопоставление реальности — утопии, ориентация на «реализм» приобретает реакционно­консервативный, апологетический характер. Стре­мясь увековечить грань между «утопией» и «реаль­ностью», буржуазия склонна объявить «утопически­ми» и те тенденции, которые, имея необходимые ма­териальные предпосылки для своего осуществления, «невыгодны» для нее и потому действительно сдер­живаются ею.

В условиях государственно-монополистического капитализма буржуазия с помощью работающего на нее «культурного аппарата» делает все для того, чтобы «вытравить» из сознания массы представле­ние о революции, как реальной возможности, за­клеймить ее как опасную «утопию».

Еще более полувека назад В. И. Ленин мог с пол­ным основанием сказать, что «задача реакции... пред­ставить революцию, как «стихию безумия»... Задача реакции — заставить население забыть те формы борьбы, формы организации, те идеи, те лозунги, которые в таком богатстве и разнообразии рождала революционная эпоха» ^[139].

Эту задачу ставит перед собой и нынешняя реак­ция, с той лишь, пожалуй, разницей, что, пропове­дуя «утопичность» демократической и социалисти­ческой революции, она пытается спекулировать и на тех «уступках», которые удалось вырвать у буржуа­зии в ходе классовых боев трудящимся в развитых капиталистических странах.

Отношение буржуазии ко всяким проектам ко­ренных социальных преобразований как к «утопиче­ским» нашло своеобразное преломление и в различ­ных иррационалистических пессимистических теори­ях, расценивающих бурные социальные изменения, происходящие в наше время, не как торжество силы человеческого разума, а как мрачное знамение «ги­бели культуры». «Утопии,— замечал в этой связи ре­лигиозный философ Н. Бердяев,— кажутся гораздо более осуществимыми, чем мы некогда предполага­ли, и мы находимся здесь перед вопросом, являю­щимся трудным, но трудным совсем по-новому: как мы можем избежать того, чтобы они действительно осуществились?» ^[140]

В этих условиях представляется важным требо­вание выявления реальности социальных тенденций и проектов, рассматривающихся буржуазной соци­альной мыслью как «утопические».

Однако, утверждая, что социальных утопий ныне более не существует и что оценивать тот или иной несостоятельный социально-политический проект как «утопический»—значит предавать действитель­ные возможности, леворадикальные «антиутописты» снимают всякое различие между возможностью и действительностью, между возможностью абстракт-

кой и реальной и TeM самым внедряет в сознание «новых левых» идею «абсолютной» свободы, лишают их четких ориентиров и отдают во власть стихии.

В XX в. в силу изменений, связанных с разви­тием материального производства, науки и техники, общественных отношений, а также с политическими преобразованиями, с усилением роли политики в жиз­ни общества, увеличивается относительная самосто­ятельность сознания по отношению к объективной реальности. Но все это не освобождает человеческую деятельность от ее зависимости по отношению к ес­тественной и социальной действительности, не пере­ворачивает «вверх ногами» соотношение между субъективным и объективным, общественным созна­нием и общественным бытием.

C другой стороны, наличие материальных пред­посылок становления новых общественных отноше­ний при отсутствии воли к преобразованиям — ситу­ация, типичная, по мнению Маркузе,— для развитых капиталистических стран,— опять-таки не перестает делать выдвигаемые им социальные проекты утопи­ческими, иллюзорными. Поэтому сам тезис, связы­вающий «конец» утопий лишь с наличием матери­альных предпосылок их осуществления при отсут­ствии воли к преобразованиям или с наличием такой воли, не опирающейся на эти предпосылки, лишен практически действенного характера ^[141].

Маркузе ставит знак равенства между марксиз­мом и буржуазными апологетическими социальными теориями, не видя коренного различия между ними. Марксизм, как известно, возник и развивался в борь­бе с утопиями и утопизмом. Но антиутопизм мар­ксизма проявляется совсем не в том, в чем видит его Маркузе, а именно не в позитивистском подходе к социальной реальности, характерном для апологети­ческих буржуазных концепций. Ф. Энгельс, сопо­ставляя социализм утопический и научный, отмечал, что задача последнего «заключается уже не в том,

чтобы сконструировать возможно более совершенную систему общества, г. в том, чтобы исследовать исто­рико-экономический процесс, необходимым след­ствием которого явились названные классы (буржу­азия и пролетариат.— Э. Б.) с их взаимной борьбой, и чтобы в экономическом положении, созданном этим процессом, найти средства для разрешения конфлик­та. Но прежний социализм был так же несовместим с этим материалистическим пониманием истории, как несовместимо было с диалектикой и с новейшим естествознанием понимание природы французскими материалистами. Прежний социализм, хотя и кри­тиковал существующий капиталистический способ производства и его последствия, но он не мог объ­яснить его, а следовательно, и справиться с ним,— он мог лишь просто объявить его никуда не год­ным» ^[142].

Научный социализм требует, чтобы люди исходи­ли в своей деятельности не из априорно сконструиро­ванных идеальных схем и не из «наличного бытия», а из диалектически понимаемой исторической необ­ходимости, и в этом, по мнению Ф. Энгельса, его ос­новное отличие от социализма утопического. Вопрос о том, что следует называть «утопией», должен ре­шаться конкретно на каждом этапе общественного развития, на базе анализа его тенденций и выявления конкретного содержания творимой в процессе самой человеческой деятельности исторической необходи­мости.

Такое отношение марксизма к утопии определяет и его отношение к утопизму как принципу деятель­ности. Классики марксизма-ленинизма видят единст­венно правильный подход к разграничению «утопи­ческих» и «реалистических» проектов и действий в отказе от априорных, «вечных» рецептов, предлагая в качестве ключа к решению проблемы диалектиче­ский анализ сложившейся ситуации. Такой подход не имеет ничего общего с плоским, механическим от­ражением социальной «данности». Последняя есть лишь одно из многих «измерений» реальности, за пределы которого обязаны выходить ученый и ре­

волюционер, видящие свою задачу в том, чтобы об­наружить скрытые тенденции и проанализировать их как возможные пути выхода из «наличной» соци­альной реальности.

Отрицая существование утопий как социальных проектов, Маркузе и другие леворадикальные идео­логи возводят «антиутопизм» в ранг закона револю­ционного действия, тем самым толкая «новых ле­вых», по сути дела, на путь авантюризма. В резуль­тате абсолютное отрицание утопии и ориентация на «антиутопизм» как абсолютный принцип действия сами оборачиваются утопией. Отсюда полная обосно­ванность квалификации Маркузе и других леворади­калов как утопистов. «...Β концепции Маркузе мы находим утопическую «программу» действия, кото­рая непосредственно связана с умозрительными кон­струкциями мировоззренческого идеализма и одно­временно отчуждена от объективной научной инфор­мации о диалектических противоречивых процессах, характерных для конкретной стадии развития совре­менного общества» ^[143].

Концепция утопии не является «внешним», слу­чайным элементом леворадикальной идеологии: она составляет органическую ее часть, ибо выступает как специфическое проявление одной из важнейших ха­рактеристик самого леворадикального сознания — утопизма.

Современное леворадикальное сознание как соз­нание слоев, не имеющих опыта последовательной политической борьбы и не выходящих за пределы эмпирии в осознании исторического процесса, фикси­руя противоречия современной действительности, само является противоречивым, расщепленным, «не- центрированным» сознанием, колеблющимся между принятием «истеблишмента» и его отрицанием, меж­ду оптимизмом и пессимизмом. Усваивая представле­ние о всемогуществе человека (как воплощении все­могущества техники), леворадикальное сознание склонно — под влиянием «идеологии интеграции» — рассматривать технику как слепое орудие подавления,

которое способно исключить всякую социальную аль­тернативу. Но когда в процессе социальных коллизий эта идеология дает сбой, неустойчивое равновесие сознания опять нарушается, центр его смещается к противоположному полюсу, оно фиксирует и абсолю­тизирует другую противоположность^[144]. Вчерашнее неверие оборачивается представлением о возможно­сти немедленного, моментального изменения сущест­вующей действительности, полного «выхода из игры» и построения «нового», «прекрасного» мира. Единст­венным императивом оказывается полное игнориро­вание императивов, правил, т. е. «все дозволено!», «все возможно!». «При таких обстоятельствах, какие сложились в мае — июне,— отмечал Ги Бесс,— мы видели, что преподавателей и студентов, никогда не принимавших участия в политической борьбе, вне­запно охватила лихорадка. Увлеченные порывом, ко­торый сближал и перемешивал тех, кто еще вчера чувствовал себя «одиноким», эти люди вдруг поду­мали, что это — «последний решительный бой», что все возможно...» ^[145]

Сегодня, когда темпы развития материального производства, научно-технической революции возра­стают по сравнению с предшествующими историче­скими эпохами, а разрыв во времени между науч­ными открытиями и их практической реализацией неуклонно сокращается, все труднее становится опре­делить водораздел между «возможным» и «невоз­можным», фантазией, «хватающей в сторону», и фан­тазией, ведущей вперед. Следует отметить и другой момент, который, казалось бы, может породить пред­ставление о «конце утопии». Он заключается в не­

которых явлениях, характеризующих современный исторический процесс. В условиях краха колониаль­ной системы империализма и выхода на историче­скую арену новых стран, стремящихся как можно скорее достигнуть передовых рубежей прогресса, в условиях массового втягивания непролетарских сил в мировой революционный процесс могут возникнуть представления о «нарушении» логики исторического процесса, смены одной общественно-экономической формации другой, о возможности «перехитрить» ис­торию.

Очевидно, что пересмотр границ реальных воз­можностей, открывающихся перед человечеством, необходим с каждым новым этапом развития произ­водительных сил, знаний, исторического опыта. Однако при этом относительность границ между «ре­альностью» и «фантазией» вовсе не означает, как по­лагают леворадикальные теоретики, что утопий ныне «больше уже не существует» и что оценивать тот или иной социально-политический проект как утопиче­ский— значит «предавать действительные возмож­ности». Не исключено ведь и обратное: попытка «под­толкнуть» историю может обернуться не приобрете­нием, но утратой реально существующих в недрах общества материальных и идеологических предпо­сылок социального прогресса. Утопия перестает быть таковой лишь при наличии всех необходимых субъек­тивных и объективных предпосылок. Наличие субъ­ективной воли к преобразованиям при отсутствии адекватных материальных предпосылок не лишает утопический проект его «утопической» сущности, не делает его реалистическим, и преследуемые им ко­нечные цели оказываются неосуществимыми. Попыт­ка «перехитрить» историю терпит провал. «Перепры­гивание» через отдельные исторические этапы стано­вится возможным не потому, что приходит «конец утопии», а потому, что складываются необходимые условия для этого. Так, переход от докапиталистиче­ских отношений к социализму, минуя капитализм, ныне стал возможным потому, что в общемировом масштабе уже созрели материальные предпосылки для перехода к социализму, а сам этот переход сде­лался выражением сущности современной эпохи. Ha-

личие таких предпосылок помогает отдельным стра­нам значительно ускорить свое движение вперед и миновать определенные стадии исторического разви­тия, но это не значит, что та или иная страна может произвольно «перепрыгнуть» через любые этапы ис­тории. «Перескакивание» через отдельные историче­ские этапы на поверку оборачивается в виду общего ускорения темпов социального движения не более чем «сжатием» сроков такого прохождения, измене­нием последовательности, порядка прохождения этих этапов, но не лишает последних исторически необ­ходимого характера. «Утопические» цели оказывают­ся при этом осуществимыми лишь тогда, когда под них подведена необходимая материальная база. «Уто­пия» в конце концов осуществляется, но лишь тогда, когда перестает уже быть таковой.

Рассуждая в духе философии просветительства, Маркузе рассматривает процесс осознания массами наличия материально-экономических предпосылок преобразования как чисто субъективный процесс, детерминируемый самой волей, самим сознанием ин­дивидов. Здесь совершенно не учитывается то обстоя­тельство, что осознание реальной возможности и дей­ствие в соответствии с ней не определяются произво­лом субъекта, что «организация воли» масс, процесс самого просвещения как массовый процесс нуждает­ся в таких предпосылках, которые от сознания непо­средственно не зависят. Отсутствие субъективной воли к преобразованиям выступает, таким образом, в качестве объективного фактора.

Иллюзорность леворадикальных представлений о «конце утопии» (в смысле неосуществимых социаль­ных проектов) ставит под вопрос и принцип «утопиз­ма» как метод «критического действия», обоснова­ние которого собственно и составляет главный смысл леворадикальной концепции утопии.

2.