3.6 Природа истины

Истина, скажем мы вслед за Гегелем, — есть великое слово и великое дело; еще в большей мере она есть великое отношение к жизни, великая позиция, от самого подступа, самого приближения к которой, если дух и душа человека здоровы, выше вздымается грудь, глубже дышится.

Исходный пиетет перед истиной нацеливает на глубокое к ней отношение, исключая, с одной стороны, узколобое важничанье, встречаемое в досужих постановках «Что есть истина?», а с другой — пресыщенность, манерничанье, находимое в риторическом «Все суета!»

Познание истины стимулирует самодостаточная линия полнокровно и трезво жизнеутверждающейся личности, одинаково далекой как от наивного оптимизма, так и безутешного алармизма, как от беспечного визионерства, так и разъедающего скепсиса.

Однако, возможно ли ставить на одну доску, сопоставлять ограниченного познавателя и сущую в себе и для себя истину? Каковы условия, гарантии вхождения конечного в бесконечное? Разрешению вопроса способствует выработка понятия различных модусов бытия истины.

3.6.1 Модус «on he on»

Говоря об истине, не удается избежать рефлексии представленных в традиции доктрин истины; одной из них является концепция истины не как свойства знания, а как самого по себе сущего. Сопрягаемый с истиной объективизм получает здесь весьма буквальное прочтение в терминах онтологизма: истина есть независимая от субъекта сама по себе реальность.

300

Деликатный пункт такого подхода заключается в предикации самостийного бытия истины: где оно и что оно такое? Традиция располагает двумя ходами тематизации данной проблемы — 1) бытие истины непосредственно, безотносительно к тому, знаемо ли оно; 2) бытие истины есть текст. Оба варианта проигрываются в рамках гносеологического платонизма и различаются, если можно так выразиться, мерой мистичности доводов: от маньерической, трудно понимаемой трактовки истины как алитейи — поставляемой анамнезисом нескрытости бытия — до изощренных и столь же

загадочных толкований истины как автономного идеального царства познавательных значений (мир объективного содержания мысли), существующего (как число листьев на дереве, безразлично, считал ли его кто-либо или нет) без познающего субъекта (Больцано, Фреге, ранний Гуссерль).

Канву рассуждений сторонников объективистской (онтологической) интерпретации истины задает идея сверх- личностности, имперсональности, надындивидуальности истины. Факт абсолютной принудительности, обязательности

многоразличных познавательных образований реален — в чем его корень?

Платон прямо эмансипировал от познавателя всеобщие и обязательные истины, за счет гипостазиса помещая их в особое пространство, идеальное вместилище — там они пребывают, оттуда оказывают свое регулирующее действие. Мистический апофеоз наивно реалистического гипостазирования истины как объяснительная модель принудительной реакции на нее субъекта уже в Новое время казался, однако, недостаточным. Размышляя над феноменом надындивидуальности и констатируя, что активная способность не может существовать в нас, поскольку мы являемся только мыслящими вещами, ввиду того, что она отнюдь не предполагает нашего мышления, а также потому, что ряд идей представляется нам без всякого содействия с нашей стороны, а зачастую даже и против нашего желания, к примеру, Декарт склонялся в пользу апофеоза теистического: допускал прямое вмешательство бога в познавательный процесс.

301

Кредит мифологических предопределений познания тем не менее оказался в гносеологии недолгосрочным. В результате — сложная ситуация: наличные теоретико-познавательные модели не отвечают требованию реалистичности, положение же дел в реальном познании (релятивном, изменчивом) не удовлетворяет высоте гносеологических ожиданий (образ общеобязательной истины). Хотя мысли по вопросам абстрактных наук суть, очевидно, «душевные явления», между тем то, что при этом мы мыслим, например, истины математики, логики и т. п., противостоит «нашей душевной жизни» как нечто независимое от нее, с не меньшей явственностью, чем предметы материального мира. С учетом этого было проведено различение истинного и познанного с наделением истинного автономным от познания статусом. Истины имеют значение, не поскольку мы их усматриваем, а напротив, мы усматриваем их, поскольку они имеют значение (Гуссерль).

Данная линия — программна, обусловливает объем и содержание последующих разысканий. В отсутствие реальных познавательных актов истина сама по себе «остается такою, какова она есть, сохраняет свое идеальное бытие. Она не находится «где-то в пустом пространстве», а есть единство значения в надвременном царстве истины».⁸⁵Истина изолируется от процесса ее формирования в познании, предметной деятельности, перестает быть свойством человеческого знания. Если кто-то (все) не знает истины, это не значит, что ее нет. Отсутствие (присутствие) знания истины остается персональной подробностью (недостатком,

достоинством) субъекта, никак не влияющим на феномен истины. Познающий должен приобщиться к идеальному царству истины и обрести соответствующее ее знание.

В контексте обсуждаемого симптоматична полемика Гуссерля с Зигвартом относительно природы закона тяготения. Зигварт держался мысли, что до времени, как Нью-

⁸⁴ Декарт Р. Избранные философские произведения. М., 1950. С. 396.

⁸⁵ Гуссерль Э. Логические исследования. Спб., 1907. Т. 1. С. 210.

302

тон установил соотношение обратных квадратов, для человеческого познания вообще не существовало никакого положения относительно закона тяготения, какое могло бы быть истинным. Для Гуссерля неприемлемо ставить содержание истины в зависимость от форм субъективного ее знания. В отсутствие познавательных актов истина существует в себе — в сфере абсолютно обязательного, куда мы относим все, обязательность чего для нас достоверна.

Такая смысловая кода, разумеется, возможна, однако не избавляет от неясности, чем является это истинностное бытие в себе (ни для кого)? Не будет натяжкой утверждать, что собственная динамика онтологической концепции истины, сообщающая теоретическому движению ускорение, на этом вопросе иссякает, вырождаясь в новую проблемную область структурных форм субъективного восприятия и переживания универсальных истин.

Гипертрофируемый объективизмом глубокий вопрос суть вопрос становления истин в культуре и потенциальные субъективные индивидуально-психологические реакции на комплексы сложившегося знания.

Подчеркнем, что демонстрация порождает общезначимость как то, что выступает общим для всякого содержания в качестве условия мыследействия каждого дееспособного субъекта, откуда следует, что общезначимость истины есть форма человеческого знания; как таковая она не может возникнуть безотносительно к субъекту, конституирующему меру глубины, доказательности истины и потому градуирующему ее по модальности. Лишь акты обоснованного знания сопровождаются переживанием субъективной уверенности в его достоверности, что и при-

303

обретает смысл демаркации между солидной теорией и слепым предубеждением.

Теоретические достижения поэтому становятся фиксирующим истину знанием лишь в связи со всем ходом человеческого познания, лишь преобразуясь и воплощаясь в доказательную, прошедшую культурно-историческую апробацию систему субъективных взглядов.

Отменяют ли данные аргументы бытие, казалось бы, абсолютно

очевидных, самодостоверных истин, обладающих неотвратимой принудительной значимостью, безусловной необходимостью? Скажем, «квадратный корень из двух был бы числом иррациональным, даже если бы ни один человек не мыслил этого числа, а наибольшая площадь, охватываемая... веревкой данной длины, должна была бы иметь форму круга, независимо от того, мыслил это какой-либо ум или нет, осуществлял человек соответствующие измерения или доказательства или не осуществлял».⁸⁶

Прослеживая доводы в пользу бытия истины в себе, нельзя не видеть их фундированность принципом всеведения. Для нашего мира твердых тел, откуда абстрагированы принципы элементарной арифметики, последние самоочевидны, принудительно достоверны.

⁸⁶ Горский Д. П. Вопросы абстракции и образование понятий. М., 1961. С. 49.

304

трансцендентных чисел несчетно? Для кого именно положение дел таково? Доказательство трансцендентности числа «е» провел Эрмит в 1873 г., числа «я» — Линдеман в 1882 г. Для доказательства трансцендентности некоторого числа требуется специальная процедура. Однако до настоящего времени общей процедуры доказательства трансцендентности некоторого произвольного числа не существует.

Но тогда что же на самом деле утверждает теорема Кантора? К знанию какого субъекта она отнесена? Кому в действительности она адресована? Если допустить, что теорема Кантора относится к будущему математики, то на каком основании? На каком знании она базируется и из какого знания утверждаемое ею положение дел вытекает? Как вообще из обозримого знания получаются такого рода экстраполяции?..

Получить ответы на эти вопросы не так-то просто. Возможные ответы на них в общем смысле упираются в содержательную экспликацию природы числа. А она неясна. В математике, в частности, в связи с обнаружением группы чисел неизвестной арифметической природы, эта проблема (пока!?) не решается. Не существует ни однозначного определения, ни концепции «числа».

Один заинтересованный подход базируется на принятии Цермело в качестве 0 — пустого класса L, а в качестве последующего элемента — единичного класса {х}.Тогда 0=L; 1={L}; 2 = {{L}} и т.

где в качестве 0 принимается пустой класс L, а в качестве последующего элемента хи{х}.Тогда 0=L; 1={L}; 2={L{L}} и т. д.

Между одним и другим подходом имеется несостыковка, которая обнаруживается, к примеру, при постановке следующей задачи: «принадлежит ли число 3 к числу 5?» С точки зрения Цермело, ответ должен быть отрицательным, а с позиции Неймана, — утвердительным. По теории Неймана, для любых двух чисел Xи Yчисло Xменьше числа Y,если и только если Xпринадлежит Yи X есть собственное подмножество Y.Так как число 3 отвечает этим условиям относительно числа 5, оно ему принадлежит. По Цермело,

305

эта аргументация приводит к неверному заключению, поскольку одно число Xпринадлежит другому Y,если и только если Yесть следующее число за числом X.Так как 5 не является следующим за 87

3, 3 не принадлежит 5.

Математик и методолог, разумеется, отдают отчет в гносеологической ценности утверждения истины в себе. Так высказывание существования В(b) (F(b))без указания примера все же полезно в том отношении, что уже не требуется больше искать доказательства для высказывания ; такое доказательство

невозможно, так как иначе возникло бы противоречие. Однако в не меньшей степени они сознают гносеологическую недостаточность этого утверждения.

Положения об истине в себе, естественно, имеют ценность, но не имеют смысла ввиду их неопределенности. И, в частности, потому, что не дают гарантий того, что некоторая задача, ответ на которую они представляют, вообще корректно поставлена. А такие задачи есть. Прекрасной тому иллюстрацией является история попыток доказательства пятого евклидовского постулата, — задача только потому не нашедшая разрешения в тысячелетиях, что несла в себе порочность задания.

Малопривлекательна и представляющая уловку привязка истины в себе к тексту. Языковая форма фиксации знания выступает действительно предельной как внешней, так и внутренней границей знания. Условием существования знания выступают тексты — учебники и руководства, монографии и обзоры, статьи и рецензии, письма и заметки, курсы и мемуары, замечания и анонсы и т. д. Конденсируя традиции познавательной деятельности, они являются универсальными заказниками идей, методов и методик действования в духовном производстве. Текстовая фиксация знания объективирует принципы творения науки, т. е. отчуждая неповторимые, уникальные познавательные акты от их носителей (субъектов-первооткрыва-

⁸⁷ Методологические проблемы математики. Новосибирск, 1979. С. 26.

306

телей), делает их общественным достоянием. Текст выполняет функции а) аккумулятора индивидуального опыта, обеспечивая ему возможность воспроизведения; б) транслятора интерсубъективной информации — посредством возможности ее социального использования, применения; в) коммуникатора, осуществляя процесс межсубъективного общения в познании и выступая материальной основой для объективной циркуляции идей.

Всякое знание (теория), будучи знаковой артикуляцией,

символическим обобщением, функционирует на базе определенного словаря, предназначенного для осмысления, категоризации соответствующих фрагментов действительности. Развитие знания в этой связи, очевидно, уподобляется развитию принятого, используемого в его рамках словаря: последующее знание отличается от предыдущего более изощренным составом языка, через семантическое поле («значения») обусловливающим и обеспечивающим и концептуальные сдвиги в поисковом сознании.

Однако как бы там ни было, текст сам по себе знания не содержит. Как физический объект текст — испорченная бумага. Она может стать носителем знания лишь в случае непосредственного контакта с реципиентом. Таким образом, знание — не в тексте, а во взаимодействии (усвоении и присвоении) субъекта с содержанием текста в процессе дешифровки знаков, их интерпретации, символической, семантической атрибуции.

Истина в модусе «on he on» противостоит субъекту как гипостазированная, отторгнутая от него инстанция,

сверхъестественно реализующая через него свое механическое самостийное действие, — этот мифологический мотив онтологической школы заслуживает того, чтобы вести с ним бескомпромиссную концептуальную борьбу.

3.6.2 Модус «cogito»

Истина в этом модусе выступает как свойство знания, предстает в парадигме субъект-объектных реляций. Уточнение истины в модусе cogito осуществляется понятием

307

«соответствия»: 1) слова субъекта должны соответствовать его суждению (субъективный план истины — «не лги»⁸⁸); 2) суждения субъекта должны соответствовать действительности (объективный план истины — «не заблуждайся»⁸⁹).

Концептуализация истины как соответствия знания реальности производится в классической и неоклассической (модернизированной) теории корреспонденции (материальная адекватность, семантическое отношение утверждения к его содержанию и т. д.), наделяющей истину рядом принципиальных свойств.

ОБЪЕКТИВНОСТЬ.

Объективная истина есть независимое от человека и человечества познавательное содержание. По форме истина субъективна: она — свойство человеческого знания. По содержанию истина объективна, ибо не зависит от произвола сознания, определена ото-

88

Ложь как искаженное отражение действительности есть такое познавательное содержание, которое не соответствует объективной природе вещей. Сознательная ложь является нарочитой дезинформацией. Непреднамеренная ложь совпадает с заблуждением, включающим объективно-истинностные моменты.

⁸⁹Заблуждение — неадекватное отражение действительности, обусловленное в каждый данный момент ограниченностью общественно­исторической практики и знания, а также абсолютизацией наличных взглядов? приемов, подходов. С гносеологической точки зрения

заблуждение фиксирует состояние знания, качественно отличное как от истины, так и от лжи. В противоположность истине заблуждение есть односторонее, иллюзорное воспроизведение действительности. В отличие от лжи заблуждение есть непреднамеренное искажение действительности, — субъективно заблуждающийся верит, что постиг истину. Заблуждение может быть следствием как непродуманных, поспешных субъективных выводов, предубеждений, так и необоснованных экстраполяцидй истины за пределы ее применимости. Научные заблуждения не абсолютны — теплород, флогистон, эфир. Лишенные объективных референтов, в некоторых отношениях они все же схватывают реальные качества мира. Так, теплород функционирует в теории как носитель свойств теплоемкости, теплопроводности, что и обеспечивает его согласование с законами теплофизики. Ненаучные же заблуждения объективно-истинностных моментов не несут.

308

бражающимся в нем материальным миром. Объективность истины сообщает знанию status rerum, без чего знание — иллюзорная, условно значимая конструкция. Исключение понятия объективной истины как концептуального заместителя status rerum (идея объективной реальности как референта истины и истины как адекватного воспроизведения в мысли «реальности») означает сползание на позиции когерентной теории истины, в конечном счете влечет идейный развал гносеологии. (Наука и знание противоречат предпосылкам собственной возможности как вариациям обоснованного, достоверного теоретического опыта, если снимают водораздел, отрицают преимущество подлинного, выверенного, строгого содержания перед вымыслом, видимостью, суеверием, верованием, спекуляцией, бесплодной фантазией, слепым предрассудком). АБСОЛЮТНОСТЬ.Абсолютность истины состоит в ее полноте, безусловности, присущности ей не зависимого от субъекта познавательного содержания, которое сохраняется и воспроизводится в ходе прогресса знания. Категория «абсолютной истины» характеризует динамичность выявления истины в процессе отображения действительности. Ее референт заключается в инвариантном, непреходящем моменте познания. Рассмотренная под этим углом зрения абсолютность означает сугубую историчность мысли — не только в смысле опосредствованности последующего знания предыдущим, но ив смысле «снятия» — репрезентированности прошлых познавательных этапов в налично данных. Отношения между различными явлениями, которые были разпознаны, — отмечает В. Оствальд, — остаются неразрушимыми составными частями всякой будущей науки. И как бы ни преобразовывалась наука, все же остается определенный непогибающий остаток того первого познания, и однажды приобретенная наукой истина обладает в таком отношении вечной жизнью.⁹⁰От абсолютной истины требуется отличать «вечную истину», обозначающую неизменность

⁹⁰Ostwald W. Grundriss der Naturphilosophie. В., 1899. S. 15.

309

истины, ее справедливость для всех времен и условий. Переоценивая элемент абсолютного в истине, догматические и теистические системы философии, разворачивающие учение о «вечной истине», игнорируют такие параметры истины, как относительность, конкретность, процессуальность, историчность. Понятие вечной истины излишне: оно либо совпадает с понятием абсолютной истины, либо оказывается его гипертрофией,

обслуживая мифологию.

ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ.

Коррелятивная абсолютности динамическая категория. Относительность истины заключается в ее неполноте, условности, приблизительности, незавершенности, вхождении в нее лишь субъективно значимых компонентов, которые перманентно устраняются из знания как несовместимые с природой вещей.

Для четкого представления того, как, с одной стороны, происходит накопление истины в познании (науке), а, с другой, — возникает тот массив знания, который относят уже не к актуальному познанию, а к его истории, необходимо перевести анализ из статического плана в динамический. Исходя из этого, принципы функционирования познания могут быть вполне адекватно осмыслены в рамках модели осциллирующего знания. А именно: богатство динамики познавательных форм можно выразить посредством модификаций двухплоскостной структуры, преимущественное направление изменения которой задается векторами продуктивности и критичности. Вектор продуктивности (эвристической экспансивности) вызывает расширение массива знания. Вектор критичности стимулирует тщательный анализ накопляемого знания, вытесняя не проходящие испытаний неоправданные элементы в сферу «вытеснения», приводит к сжатию знания. Ясно, что под воздействием этих векторов поисковой деятельности знание то расширяется, то уплотняется. В результате что-то выпадает в «осадок».

В данной связи введем понятие «седиментация», позволяющее на строгом языке осмыслить рассматриваемое явление.

После осуществления парадигматических открытий (научных революций), обусловливающих прогресс в сфе-

310

ре знания, наблюдается закономерность переписывания курсов науки. Поскольку теоретический курс науки олицетворяет наиболее полное знание в данной области, переписывание курсов науки под влиянием открытий понятно. Оно позволяет переосмыслить сумму аккумулированных знаний с позиций новации, с позиций наиболее «знающего», «осведомленного» переднего края, внести в историю представлений определенной науки соответствующие поправки, уточнения (реинтерпретация истории) и т. п.

Таким образом, всякая наука (в интенсивном смысле) может быть фактически отождествлена с принятым находящимся в обращении фундаментальным теоретическим курсом. Если же задаться целью проанализировать содержание переписываемых за всю историю науки ее теоретических курсов, можно обнаружить: нечто в них остается инвариантным. Это нечто, т. е. по сути дела незыблемое, непроблематизируемое и составляющее «идеальный курс науки» содержание, и выражается понятием седиментации. Оно-то и выступает гносеологически конечным основанием оценки степени развитости познания (науки).

В таком случае развитие науки, представленной, так сказать, идеально, осознается как процесс критической абсорбации, экстрагирования истины в «идеальном курсе». Развитие же

реальной науки, в действительности представленной в виде своего рода многоуровневого, неоднородного по своей адекватности — проблемного и гипотетического — облака, опоясывающего «идеальную науку», осознается как процесс необходимой и зачастую трудной эволюции в «идеальную» сторону.

ПРОЦЕССУАЛЬНОСТЬ.

Определяется диалектикой абсолютности и относительности истины, сводится к тому, что истина есть динамическое качество познания, возникающее как суверенный итог отдельных весьма несуверенных познавательных актов, предпринимаемых человечеством в заданных условиях.

КОНКРЕТНОСТЬ.

Выполняет нормативную функцию, обязывая принимать в расчет реальные социально-исто-

311

рические, материально-практические, операциональные,

когитальные предпосылки, измерения формирования и производства содержания познания. Природа конкретности истины передается тезисом: абстрактной — неизменной (раз навсегда данной), всеохватывающей (справедливой для всевозможных ситуаций) — истины нет; истина всегда конкретна, ибо получена субъектом в некоторой наличной обстановке, характеризуемой триединством места, времени, действия.

Конкретность истины — параметр интегральный, синтетический, вытекает из абсолютности, относительности, процессуальности истины. Суть в том, что, будучи абсолютной, относительной, процессуальной, истина вместе с тем не может быть неконкретной. Утверждая это, мы акцентируем зависимость природы истины не только от объективной реальности, но и от средств ее производства, выявления. С этих позиций конкретность означает проецированность истины на ситуацию, сцепленность с ней. Речь идет об исторической размерности истины, учете логики обстоятельств, может ли быть познано то, что есть, таким, каково оно есть, и, если может, то каким именно образом. Интенция на реалистическое понимание (восприятие) истины поэтому — главное в принципе конкретности.

В этом смысле абсолютность истины есть не «незыблемость вообще», а адекватность воспроизведения объекта в знании в некоторой очерченной ситуации. Хотя устанавливаемая познанием истина, если она истинна, фиксирует объективное обстояние дел безотносительно к субъекту, а потому абсолютна, ее абсолютность невнеситуативна (имея в виду отсутствие триединства места, времени, действия). Игнорирование определенности ситуации трансформирует истину в заблуждение. Так, законы сохранения массы и энергии — истинны, но справедливы для макроскопических явлений и невыполнимы для процессов в микромире. То же относится к закону Бойля — Мариотта, действующему не во всех случаях, и т. д.

Относительность истины есть не «релятивность вообще», а недостаточность отображения объекта в знании в

Ильин

312

некоторой ситуации. Поскольку установление истины опосредствуется совершенно определенным инструментарием познавательной деятельности, ограничивающим ее разрешающие возможности, она не достигает полноты отражения, производит не вполне, а лишь в чем-то адекватную истину.

Процессуальность истины есть не «текучесть вообще», а некое последовательное, преемственное движение познания от менее совершенных к состояниям более совершенным.

При этом в основе перехода от первых ко вторым — тенденция преодолеть «силы сдерживания» ситуаций, превзойти их, максимально приблизиться к «непосредственной цельности» объекта.

Пафос принципа конкретности, как видно, — в проведении ситуативного «экологического» подхода, что роднит его содержание с содержанием фундаментальных

общеметодологических регулятивов — таких, как принципы историзма, целостности, определенности, системности. Сознательное использование их в исследовании обеспечивает всесторонний, глубокий охват предмета в единстве многообразного и тем самым гарантирует раскрытие его сущности.

Онтологический аспект содержания конкретности истины имплицирует единство сущности и явления, общего и особенного. Наличие лишь сущностного, общего в истине делает ее абстрактной; наличие лишь частного, особенного в истине делает ее нереальной. Научная истина всегда — симбиоз одного и другого: фиксация существенного, необходимого, инвариантного сочетается в ней с фиксацией способов, форм, условий их проявлений в изменчивой действительности. Без последнего истина утрачивает черты научности. Поэтому критическое острие конкретности нацелено против ненаучных способов генерации истины, какие культивируют априоризм, утопизм, докринерство и т. п.

Абстрактная интерпретация истины — вне прослеживания реализации сущности в явлении, общего в особен-

313

ном, т. е. вне круга охватываемых ею объектов, что свойственно поборникам этих линий, граничит с произволом. Отсутствие естественных связей заменяется обильным конструированием связей искусственных, порожденных непосредственно

«высочайшим черепом» теоретика. Однако воображение, как точно заметил Гегель, — материал весьма мягкий, запечатлевающий все, что угодно. Отсюда покидающая почву реальных условий истина — бессодержательна, пуста, представляет пародию на

действительность. По этой причине абстрактный подход к истине и наука несовместимы.

Истину нельзя распространять за пределы ее действительной применимости. Если закон сохранения массы Ломоносова — Лавуазье не учитывает дефекта массы, недопустимо отрицать его объективность, апеллируя к данному феномену. Корректная позиция заключается в признании объективности этого закона, однако в границах области, где дефект массы ничтожен.

Вне конкретного подхода к познанию, как и к прочим явлениям человеческой деятельности, невозможно выявить тенденции

прогресса и регресса, вычленить элементы справедливого и преходящего. О том, насколько значима гносеологическая функция конкретности истины для разумения данных вопросов, свидетельствует такой факт. Хорошо подтвержденная классическая теория гравитации, как известно, уступила свое место ОТО. Последнее дало основание некоторым объявить ее несостоятельной.⁹¹Правомерна ли подобная точка зрения? Естественно, нет. От теории нельзя требовать исчерпывающего описания чего-либо во всех потенциальных случаях. Не является исключением и ньютоновская теория тяготения. Ее законы не менее адекватны и точны, чем законы релятивистской теории гравитации. Просто они принадлежат разным уровням объективной реальности.

⁹¹См.: Бонды Г. Гипотезы и мифы в физической теории. М., 1972. С. 11.

314

Экстраполяция истины, если она чрезмерна, доводит ее до абсурда. Конечно же, неразумно применять законы классической механики для описания поведения квантовых объектов. Всякому вовлеченному в субъективную практику онтологическому срезу соответствует свой гносеологический срез, обеспечивающая фиксацию истины система законов, абстракций. Отсюда конкретность истины означает ее определенность — независимо от степени точности и строгости истина имеет предел положительной применимости, где понятие последнего задается областью фактической выполнимости теории.

Резюмируя сказанное, суть конкретности истины можно выразить весьма просто: это общегносеологический регулятив, ориентирующий на рассмотрение истины в установленном контексте, с учетом объективной области ее применимости, условий формирования, функционирования. Основные пункты адекватной трактовки конкретности истины сводятся к следующему:

1. Истина исторична, реализуется в определенной ситуации, характеризуемой триединством места, времени, действия.

2. Истина динамична, абсолютное в ней дано в относительном и через относительное, оно имеет свои исключения, границы.

3. Истина качественна; существует интервал выполнимости, за пределы которого экстраполяция истины недопустима.

Как следствие этих утверждений — необходимость в оценке истины принимать в расчет всю полноту ситуации, что собственно и дает понятие реальных пропорций происходящего.

Во всех модификациях теория корреспонденции руководствуется весьма жестким образом объективно обусловленной истины, неподвластной воле, веяниям субъекта, содержательно независимой от него. Твердость, настойчивость, с какой здесь отстаивается требование объективности истины в смысле ее соотнесенности с реальным

315

предметом (фиксирующие истину в себе, не поддающиеся человеческому контролю О-интенции), есть один из способов внедрения в философию (и философией) необходимого элемента скромности. По справедливому утверждению Рассела, «если это ограничение гордости снято, то делается дальнейший шаг по пути к определенному виду сумасшествия — к отравлению властью».⁹²

По линии поддержания этого отравления, являющегося, согласно

Расселу, самой сильной опасностью нашего времени, пошли разработчики когерентной, конвенционалистской,

инструменталистской, прагматистской, операционалистской теорий истины, изменившие едва ли не высочайшему гносеологическому чувству — филистинии. Не входя в разбор заявляемых ими, впрочем, хорошо известных позиций, пытаясь привести их к общему знаменателю и вычленяя таящееся в них рациональное, отметим, что обсуждают они вопросы не истины, а способов субъективного к ней отношения в познавательной деятельности. Несмотря на узость, гносеологическую ущербность такой стратегии, ей нельзя не уделить некоторого внимания.

Имея базовую интенцию на истину, наука, тем не менее, содержит массу неистинного. Наука включает: теории, содержащие противоречия (теория множеств Кантора); недоказанные теоремы (Великая теорема Ферма); неразрешенные проблемы (проблема Гольдбаха, Картанова проблема); гипотетические объекты с неясным познавательным статусом (фридмоны, партоны, тахионы, планкеоны); парадоксы (парадокс Гиббса, парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена); противоречивые объекты («отрицательные вероятности»); неразрешимые положения (континуум-гипотеза); необоснованные предположения (предположение Эйнштейна, будто v_x=C, где v_x— скорость распространения гравитационных волн, С — постоянная скорости света); порождающие антиномии представ-

⁹²Рассел Б. История западной философии. М., 1959. С. 835.

316

ления (самореферентные) и рассуждения (включающие

самоприменимость) и т. д.

Наука не может игнорировать корпус гипотетического, маловероятного знания вследствие того, что:

1) полностью не доказана его противоречивость, отсутствие же такого доказательства само по себе может быть аргументом в пользу его (гипотетического знания) принятия;

2) имеются надежды на его грядущее обоснование;

3) критическое испытание маловероятного (гипотетического) знания катализирует производство нового знания — устранение «ошибок», «девиаций» из состава науки лишило бы ее способности к прогрессу;

4) пролиферация гипотетических знаний уменьшает вероятность неиспользования существенных возможностей; необходимость селекции теоретических альтернатив повышает гибкость, динамичность, критичность, доказательность науки.

Лишенная возможности прислониться к твердому надежному столбу ищущая мысль сталкивается не с множественностью истин, а с тем, что неизвестен путь, по которому пойдет следующее приближение к истине. Многие компоненты науки могут быть отвергнуты, однако их включение в состав совокупного знания оправдано: во-первых, они получены научными средствами, во- вторых, способ выявления их неверности помогает находить 93 направление новых исследований, строить новые теории.

В оценке актуально претендующих на истину теоретических альтернатив в отсутствие ясного понимания характера изучаемых связей нет иного механизма селекции единиц знания, как

самоприменимость: прочувствование присутствия истины в знании по свойствам самого знания. С одной стороны, естественно, это — травестирование проблематики, внешне поверхностная причастность к исти-

⁹³См.: Костюк В. Н. Изменение и проверяемость научного знания //Вопросы философии. 1982. №7.

317

не, с другой стороны, — за неимением серафической зоркости — иного не дано.

В конце концов, при трезво-спокойном взгляде приходишь к убеждению: история науки выработала внутренние защитные механизмы.

3.6.3 Модус «existera»

В отличие от предыдущего модуса, где истина определялась через «соответствие» adaequatio rei et intellectus, в рассматриваемом модусе истина уточняется через «совпадение» adaequans rei et intellectus. Смысл данных вариаций в дифференцировке референтов истины. Истина cogito соотносится с нечеловекоразмерным бытием самим по себе, потому она несет независимое от субъекта объективное содержание. Истина existenz соотносится с человекоразмерным бытием для нас, потому она несет субъективно значащее содержание. Истина первого рода передает причастность к реальности. Истина второго рода передает причастность к жизненной полноте. Присмотримся к этому различию внимательнее.

Будучи моментом целого, вне которого она — необоснованное предположение, субъективная достоверность, истина науки оправдывает себя перед мышлением. Истина жизни черпает оправдание не только в мысли, но и в чувстве и сверхчувстве; во многом она — продукт инстинкта, снабжающего предчувствием, что некое «определение» имеет своим основанием внутреннюю природу или род вещей. Истина науки — натуралистична; истина жизни — одухотворенна. Ценность научной истины в фундаментальности; ценность истины жизни в духоподъемности, экзистенциальной емкости, способности быть созвучной вопросам человеческого существования. Истины науки вневременны, подводятся под типологию «всегда-везде»; истины жизни ситуационны, сцеплены с пропускаемыми через связку «здесь- теперь» контекстами индивидуальными. Истины науки демонстративны, опосредствованы обоснованием, их отстаивание не связано с героизмом (вспомним Гильберта, одобрявшего «вероотступничество» Галилея); истины жизни лич-

318

ностны, вытекают из убеждений опыта, зиждутся на подвижничестве, проповедничестве, миссионерстве. Их выявление, формирование, обнаружение осуществляется зачастую в обход и помимо отлитых в общепринятые исходно-чеканные формы воспроизводящих классических логико-понятийных фигур. Познание, оценка и творение истины здесь может воплощаться в духовное соитие, возникающее, к примеру, в предрасполагающих к преодолению барьеров непонимания актах — песнопениях, молитвах.

Традиционные операции вывода в вербально-категориальном

плане при характеристике порождения и движения истин жизни в ряде обстоятельств неприменимы. Поэтому диапазон средств описания, выявления подобных истин должен быть расширен (в сторону признания необязательности связи интеллектуальных процедур с вербальными формами и логико-теоретическими структурами).

Уяснение того, что элементы мышления в жизни могут приобретать любую форму (словесную, символическую, структурную, изобразительную, музыкальную и т. д.), реализовывать содержание далеко превосходящее пределы четких денотативных значений,⁹⁴вовсе не накладывает на исследование истин жизни печать беллетристичности; одновременно оно не приводит к смешению начал метафорическо-импрессионистических и концептуальных. Суть в том, что в контексте жизни бытие и выражающая его истина персонально одействованы, индивидуально прочувствованы; они не отчужденно безразличны, а личностно окрашены. Поскольку здесь именно тот казус, когда человек выступает мерой всех вещей, «существующих, что они существуют, и не существующих, что они не существуют», постольку и рефлексия его (казуса) должна быть соответственной.

В модусе cogito, как отмечалось, также не удается избежать рефлексии реляции человека и бытия, однако там

⁹⁴См. также: Шинкорук В. И., Орлова Т.И. Художественное мышление в системе видов мыслительной деятельности // Вопросы философии. 1984. № 3.

319

субъект-объектная аналитика обретает вид перспективной оценки условий проявлений, способов мыследеятельности, логики когнитивных связей на уровне трансцендентальных форм, т. е. в ракурсе «чистой» интеллектуальной техники. В модусе existenz ментальные связи персонифицируются, абстракции бытия в себе, познания, как такового, обнаруживают полную

неантропологичность, а значит — эфемерность.

Знания для Галилея — объективная ценность, не разрушаемая от персонального отречения. Знания для Бруно — жизненная линия, вследствие отказа от которой рушатся событийные (не только онтологические, но и онтические — индивидуальные, социальные, гражданские) устои, вне наличия, соблюдения которых обессмысливается, обесценивается жизнь. Вопрос об истинах науки решает доказательство — Галилей и уповал на его силу в будущем. Вопрос об истинах жизни решает вначале личность (самоопределяющаяся: как быть в «здесь-теперь»), а затем сама жизнь (подтверждающая или опровергающая право тех или других истин на существование в культуре). Истины жизни не трансцендентальны, они выстраданы. Потому одна и та же истина

— скажем, «жизнь сложна» — семантически разнокалиберна, она

— всегда другая в зависимости от глубины выражающего ее сознания — начинающего жизненный путь юноши или завершающего этот путь старика.

Истина науки адекватна, дескриптивно определена, безадресна, фиксирована в специальном терминологическом аппарате. Истина жизни может не характеризоваться адекватностью (в смысле status rerum), она может не быть и дескриптивно определенной (включать

прескрипции), она адресна, фиксируется в именах собственных. Неадекватность, противоречие — приговор для науки и в то же время — стихия для жизни. И логика народно-эпической сферы с ее сказаниями, былинами, притчевым материалом, назиданиями, сплошь и рядом сотканными из «неадекватностей» и «противоречий» («сказка — ложь, да в ней намек...»; «тьмы горьких истин нам дороже нас возвышающий обман» и т. д.), выполняющих очищающую,

320

самопревозмогающую, самопреодолевающую функцию, —

прекрасное тому свидетельство.

Осмысленное в пределах разумного обособление и разграничение истин cogito и existenz убеждает в двух вещах. Прежде всего в том, что познавательное отношение в человеческом существовании не исходно и не универсально. А затем в том, что жизненные цели, ценности, приоритеты — не компетенция теоретико-логического знания. Во избежание алогических самовыявлений, воинствующего безрассудства, чрезмерной патетики в духе: «Мне все равно, что такое мир. Все, что я хочу знать, это — как в нем жить», обратим внимание на следующее.

Противопоставление человека в мире (cogito) миру человека (existenz) не радикально. Вследствие чего и герой Хэмингуэя — автор вышеприведенного афоризма — на сказанном не останавливается, продолжая: «Пожалуй, если задуматься, как жить в мире, тем самым поймешь, каков мир». Зацикливание в «моем мире» влечет дереализацию а) в тривиальных формах душевного расстройства, коими выступают модификации алло-, сомато- и аутопсихических нарушений (утрата жизненных опор, ощущение чуждости, измененности привычных структур, ситуаций, дефекты восприятия реальности, потеря чувства многообразия жизни, умения пребывать в мире, отождествление много и разнообразия — синдром «все на одно лицо», искажение пространственно­временной картины, замедление или ускорение хода течения событий, фотографический эффект — обездвижение жизни, деактуализация каузальных связей, двухколейность переживаний, раздвоение «Я», ощущение наличия себя в реальном и некогда запечатленном мире и т. д.); и б) в изощренных формах (перехлестах следования и унаследования социальных ролей) — стереотипы, правила, традиции, образцы, комплексы индивидуального и группового поведения (факторы сублимации, выделенные тем же Фроммом: мазохизм — уход в иное; садизм — уход в себя; деструктивизм — уход в борьбу; конформизм — уход в толпу; любовь — узкий взгляд на вещи, уход в свое иное). Предотвращение индивидуаль-

321

ной и групповой патологии — в состыковке «моего» и «самого по себе» мира, предзаложенной в адаптации.

Это одна сторона дела. Другая определена специфическими особенностями переживаемого момента.

Нестандартность ситуации, связанная с определяющим ростом теории относительно практики, инструментальностью сущего, культивируемостью среды обитания человека, отсутствием заведомого знания о потенциальном поведении объекта

преобразования, ответственностью задачи вписывать в алгебру деятельности гармонию мира, актуализирует серьезную проблему самоконтроля, саморегуляции науки — проблему, неведомую эпохам прошлого. Как утверждалось, решению ее способствует интенсификация ценностного сознания, которое, приобщая к прошедшему испытание в опыте творения жизни, избавляет от давления конъюнктуры, ориентирует на высокое.

В совокупности содержательных императивов, предписаний ценностное сознание выступает определенной эвристикой, представляет регулятивную схему известного типа деятельности, какой она должна быть на практике. Применительно к вопросам науки основные пункты этой схемы — идеи потребного знания в его внутренних и внешних проявлениях-ипостасях — состоят в следующем.

А. Так как реальность задается науке под углом зрения ее утилизации, не как реальность «в себе», а как реальность «для нас», с позиций созидания и эксплуатации, традиционная ценность познания — истина — высвечивается в плоскости практического измерения: она понимается как средство использования «пусковых механизмов» природы для выполнения преобразовательных проектов.

Расширение естественного цикла науки, вызванное взаимопроникновением, сращиванием чистых и прикладных исследований, делает оправданными два тезиса: а) производство знания ради знания безотносительно к перспективе его последующей материализации не является «сверхзадачей»; б) подлинным предметом науки выступает бытие, взятое в модусе не наличного, а принципиально возможного. В связи с этим небезынтересна формула А. Клар-

322

ка: «Если что-либо теоретически возможно, т. е. не противоречит фундаментальным законам, рано или поздно будет осуществлено».

Формула эта, выведенная из обобщения опыта классической науки, требует коррекции для науки постклассической. Принимая во внимание, что последняя — комплексный тип деятельности, требующий значительных вложений, материальных, духовных затрат, тезис Кларка, фиксирующий некую абстрактную веру во всемогущество научно-технического прогресса, уточняется так: «Если что-либо теоретически возможно... будет осуществлено», если будет продиктовано общественной целесообразностью.⁹⁵

Б. Последовательный учет и проведение всечеловеческих интересов в познании и практике устраняет предпосылки разрыва науки и морали. Если раньше в выработке и принятии решений господствовала вседозволенность, то в современности (и далее) положение существенно иное. В структуре нового планетарного сознания проходят лишь гуманитарно оправданные возможности.

Проблема гуманитарного контроля деятельности — порождение постклассической эпохи — была неизвестна ни античной, ни классической культурам. Для античных мыслителей, исходивших из единства истины и блага, когнитивного и нормативного планов человеческой жизнедеятельности, взаимопроницаемость

познавательного и этико-гуманистического была разумеющейся.

Вероятно, по этой причине, знание, отделенное от добродетели, Платон вообще не удостаивал титула науки, уподобливая его плутовству.

Однако, дело обстоит сложнее. Практика выявила отсутствие предустановленного консенсуса истины и блага, знания и его потенциального использования в социальном опыте.

Жизнь показала несостоятельность античного наивного этико­гуманистического обоснования деятельности: не-

⁹⁵См.: Феоктистов К., Бубнов И. В ближнем и дальнем космосе // Новый мир. 1979. № 8.

323

совершенство — от незнания, а совершенство — спутник знания. Вопреки этому оказалось: несовершенство, дисгармония — зачастую порождения сознательной деятельности — находят опору в знании.

В эпоху классической культуры, когда задачей ученого было понять и объяснить, но не практически преобразовать, изменить действительность, наука не могла не быть гуманитарно нейтральной к своим результатам. Апофеозом идеологического отражения и выражения этого являлась доктрина науки, разработанная представителями классической немецкой философии, которые на закате классической культуры, логически подытоживая ее духовные умонастроения и интенции, расценивали науку как сферу деятельности не скованного чем-либо в своих притязаниях, в полной мере асоциального, «чистого» разума.

Нельзя не видеть, что провозглашение «чистоты» разума (науки), в конечном счете было равносильно провозглашению произвольности его использования, т. к. предоставляло возможность «восстановления» и последовательного оправдания в его пределах не только наличной, но фактически потенциально любой эмпирии, что означало проведение социально опасной линии «некритического позитивизма».

Это наукоучение, надо сказать, недолго пережило своих авторов. Набирающий темпы НТП с узакониваемым им технократическим, инструментально-манипуляторским типом отношения к действительности обусловливал практику бесконтрольного, хищнического применения науки, что, во-первых, развеивало миф о ее «нейтральности», «чистоте», а, во-вторых, актуализировало задачу ее повсеместной и всесторонней регуляции в соответствии с широко понятыми гуманитарными идеалами.

В ситуации, когда познание неотделимо от своих применений, когда оно является инструментом разрешения общечеловеческих проблем, когда отдается ясный отчет, что деятельность ученого не осуществляется безотносительно к учету последствий, которые могут вызвать ее плоды, когда очевидно, что в сфере знания в гораздо большей

324

мере, чем в любой другой сфере, должна достигаться соразмерность между поиском и реалиями жизни, — познание не в состоянии быть гуманитарно нейтральным к своим проявлениям, результатам. Отсюда — разрушение конфронтации науки и морали и сознательная гуманизация познания, или признание приоритетного характера для него общечеловеческих ценностей,

идеалов.

В. Важнейшим регулятивом постклассической науки выступает рациональность. Классическое истолкование рациональности как изощренного расчета средств для реализации цели неприемлемо. Неприемлемо в силу отсутствия экспертизы исходной состоятельности ставящихся целей и обслуживающих их средств. Совершенно ясно, что основанная на расчете, а потому «рациональная» в каких-то узких границах, деятельность может быть нерациональной по существу — с позиций учета вселенских человеческих ценностей. Таковы, скажем, апартеид, геноцид, терроцид, экоцид, омницид, которые «рациональны», как ни кощунственно это звучит, будучи построены на «изощренном расчете», но нерациональны в принципе.

Если быть строгим, надо признать: вопрос о рациональности и нерациональности деятельности не получает окончательного или исчерпывающего решения в теории. Это сугубо практический вопрос, ибо высшим критерием рациональности выступает практика, совокупное общечеловеческое производство, труд, удостоверяющий разумно-целесообразное, сбалансированное с обстоятельствами, критически выверенное, обоснованное, т. е. рациональное, качество человеческой деятельности, ее продуктов и результатов. Однако, руководствуясь этим, а равно и тем, что как характеристика рациональное уточняется лишь в ходе анализа деятельности на ее соответствие фундаментальным законам природы и перспективам гуманитарного развития, можно строить оперативные модели рациональности.

В старых добрых классических моделях рациональность вводится через понятие методической, оптимальной, эффективной деятельности на основе исторически задаваемых стандартов — образцов достижения реалистических

325

целей. Здесь центрируются ситуационные параметры деятельности: согласованность с условиями, всесторонний учет и расчет условий, отчет о последствиях деятельности в условиях. В моделях неклассических рациональность вводится в гораздо более широком контексте, связываясь с понятием систематичной деятельности, удовлетворяющей социогенетически опробованным принципам по достижению вписывающихся в линии общечеловеческого развития целей. Здесь центрируются общезначимые, безусловные, глобальные параметры деятельности — такие, как гуманитарная оправданность, моральная состоятельность и т. п.

Уже с нашего века обоснованными можно считать лишь модели второго типа, зиждущиеся на понимании чрезвычайности и полномочности миссии человечества, — этой высшей по уровню развития сферы мироздания, которая, оставаясь один на один с миром, ответственна за его существование.

Г. Критицизм. Данный регулятив обогащает содержательное оснащение деятельности элементом здорового релятивизма, нацеленного против догматизма, авторитарности. Критицизм есть проводимый на ниве созидания демократизм, реализуемый как установка на непрестанное испытание, экспертизу на

состоятельность, предполагающую выбраковку фрагментов человеческой деятельности. Отсутствие критики порождает беспочвенность, разрушает возможность находить и отстаивать некий курс с позиций рациональных достаточных оснований, индуцирует фетишизм, субъективизм, волюнтаризм и т. п. В свете сказанного понятно, почему гарантирующий наилучшую обоснованность, исключающий беспринципность критицизм является спутником неклассического сознания. «Сколько погибло цивилизаций, потому что в свое время не было хороших критиков»,

— некогда замечал Чехов. Уже в наши дни роскошь некритичности непозволительна: слишком велика ставка, фатален, предопределен исход, к коему поведет ущемление, деформация критицизма.

326

Д. Плюрализм. В наше время предельной мобилизации разума и здравого смысла, когда утрачивают силу формулы классического, локального мышления и среди них — технико-технологическая самоуверенность, автаркизм, вседозволенность, — человечество не может не реализовать свой жизнеутверждающий вселенский шанс, дабы избавиться от кошмара «самое страшное — будущее». И здесь в соответствии с установками ответственности, всесторонности, терпимости новая ценностная философия ориентирует на переход к многополярной, полилоговой системе мира.

Стимулируемый этой философией идейный плюрализм не анархическая стихия, не произвольная игра мыслительных сил. Это

— механизм разработки и воплощения оптимальных решений, отражающий исторически и фактически сложившуюся дифференцированность научного и политического сообщества, наличие разных интересов. Уважение к оппоненту, отказ от идеологической чванливости, монополии на истину, стремление понять инакомыслящего, гносеологически желательный оправданный релятивизм, здоровое сомнение в собственной непогрешимости, готовность к корректировке позиции в конечном счете и формирует то, что отличает подход постклассика. Ибо быть постклассиком и не быть готовым к положительному самоизменению, к консенсусу невозможно.

Е. По мере развертывания НТП, социогеокосмизации практико­преобразовательной деятельности человек берет на себя обязательства обеспечить предпосылки развития не только общества, но и природы; он становится ответственным за их гармоническое сосуществование, коэволюцию.

Логика решения данной проблемы — проблемы компетентности человечества, его знаний, моральных, нравственных устоев, его рациональной, гуманистической миссии — требует капитальных ценностных переориентаций, связанных как с отказом от принципов неолитического мировидения с конституируемой им тактикой своекорыстного отношения к природе, так и с принятием нового

327

мировидения на основе и посредством учета экоценностей, в которые вводится этический принцип уважения к природному, как таковому.

Обозначенные и созвучные им требования образуют в совокупности эвристический потенциал истин модуса existenz, который, начиная с современности, осознается как важнейший

модус бытия истины, регулирующий миротворчество и миросозидание. «Не вокруг тех, кто измышляет новый шум, а вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир», — утверждал Ницше и был глубоко прав. Ценность как нарочитая (идеологическая) практически-духовная форма запечатления действительности через призму корпоративных интересов себя исчерпала. Но вообще без ценности, без жизненной правды, требующей стойкости, которой, привлекая мысль Пришвина, надо держаться, за которую надо стоять, висеть на кресте, — без такой правды нельзя. Нельзя, т. к. ни наука, ни знание (истина cogito) ни в коей мере не воплощают и не олицетворяют высшее, конечное предназначение человечества; они нейтральны, безучастны к решению «последних», коренных проблем бытия, связанных с самостоянием человека, осуществлением его призвания, автономного чувства жизни.

Следовательно, должны быть пласты сознания — с включенным в них развернутым понятием наиважнейшего — тех фундаментальных ценностей, идеалов существования, которые целеориентируют, регулируют, мотивируют жизнь на уровне высокого. Подобные когнитивные пласты, собственно, и сосредоточиваются в истинах existenz. Возможно выделить как минимум три признака, которые достаточно рельефно описывают их теоретико-познавательную природу в современности.

1. Истины existenz в наши дни имеют тенденцию реализовываться как общечеловеческий, планетарный, вселенский феномен с обязательной атрофией групповых, классовых, кружковых привязанностей. Они поэтому не партикулярны, а универсальны, и не в деталях, малозначащих, побочных своих проявле-

328

ниях, а по существу. Есть нечто, что в настоящий момент задевает все и всякие интересы, интегрирует устремления бедных и богатых, белых и цветных, верующих и атеистов. И это суть ответственность за поддержание жизни, выживание рода, создание предпосылок дальнейшего вершения истории.

2. Истины existenz не довольствуются ролью заштатных единиц знания, рядоположных с другими, а обосабливаются из их ряда в качестве духовного базиса, над которым надстраивается все остальное. Сонм этих истин — система этико-гуманистических абсолютов, констант человеческого существования, намечающих идеальную сетку координат, куда вписываются известные проявления культуры (в том числе истины cogito).

3. Истины cogito могут обслуживать цели, но не могут жестко к ним привязываться. С целью (через технологию) в естественнонаучной сфере координируется техника. С целью (через социальные программы) в социальной сфере координируется политика. Преследование целей апеллирует к знанию, но в фокусе внимания удерживает ценность. Мировые линии одного и другого не синхронизированы. Знание добывает истину, оно дескриптивно; ценность стоит на оценке, на жизненной правде, она прескриптивна. Продукт знания — истина cogito — трансцендентален; продукт ценности — оценка, жизненная правда — экзистенциален.

Логического перехода, моста от знания, истины cogito (понимания того, что есть в мире сущем) к ценности, оценке (пониманию того, что надлежит быть в мире должном) не существует. Последнее составляет пафос принципа Юма, утверждающего невозможность скачка от «есть» (фактические утверждения) к «должен»

(императивы). (Обратное возможно, а подчас и желательно, если только императивы — не утопии.) Однако ситуация меняется в случае истин

329

existenz, стимулирующих скачок от безличной фиксации объективного обстояния дел к образу (и его воплощению) бытия потребного.

Истины existenz — средоточие гуманистического сознания, — конечно, не поставщики верных ответов на все случаи жизни; они — некая руководящая схема выработки адекватной и притом вполне конкретной позиции. Речь идет о высокой идейной и практической культуре, вызревающей из обобщения опыта исторического созидания, который благоволит лишь тем линиям персонального и социального утверждения, где опора на Истину сочетается с опорой на Ответственность, Культуру, Совершенство.

3.6.4 Когда и как рождается истина?

Как явствует из изложенного, истина непосредственно не выводится ни из объективного мира (онтологизм), ни из условий субъективной деятельности (трансцендентализм). Наиболее здравым, сколь и распространенным ответом на вопрос «где возникает истина?», является — «истина добывается в открытии». Самоочевидность такого рода ответа кажущаяся. Довольно задуматься, что считать открытием, с чем связывать его течение. Является ли открытием высказывание новой (определяемой списочным образом) идеи или нахождение ее интерпретации? или окончательное согласование новации с наличным знанием? Решение этих проблем еще далеко не найдено.

К примеру, общепринято, что первооткрывателем Америки был Колумб, который достиг берегов Нового Света в 1492 г. Но что в действительности означает утверждение, что Колумб открыл Америку? С одной стороны, сам Колумб убежден в том, что он по новому морскому пути достиг неизвестного ранее побережья Азии. В таком случае неясно, чту открыл Колумб? Можно ли его в этой связи с должным правом именовать первооткрывателем Америки? С другой стороны, задолго до Колумба на Американский материк высаживались многочисленные путешественники. Так, в 986 г. (!) там побывал Бьярни Герь-

330

юльсон, за шестьсот лет до Колумба туда причаливали шхуны исландца Эриксона, назвавшего Америку Винландом, в XI в. там высаживались норманны, в XV в. датчанин Клаудиус Клавус доказывал существование Американского материка, но по стечению обстоятельств не включил его в свои карты. Имеется также предположение, будто в Америку плавали китайцы, полинезийцы, африканцы, другие мореплаватели. В этом случае также возникает вопрос: если до Колумба о существовании Америки уже имелось

некое знание, спрашивается: в каком смысле можно утверждать, что именно Колумб открыл Америку?

Необычайно интересным представляется вообще тот факт, что у большинства (если не у всех) радикальных научных открытий почти всегда находятся какие-либо неуловимые содержательные прообразы-антиципации. Так, до Эрстеда, открывшего эффект электромагнитной индукции, на тесную взаимосвязь электрических и магнитных сил указывали Романьози, Мансона, Швейггер. Приоритет выдвижения идеи закона тяготения в известном смысле могли оспаривать у Ньютона Буллиальд, Гук, Врен, Галлей. Идею периодического закона до Менделеева высказывали Дебереттнер, Ньюлендс, Мейер, Дюма, Петтенкофер и т. д.

Выявление содержательных прообразов некоторых общеизвестных открытий носит нередко достаточно яркий, прямолинейный характер. Например, до выхода в свет трудов Лейбница и Ньютона, которые возвестили об открытии дифференциального и интегрального исчислений, аналогичные идеи, высказанные в работах Кавальери, Кеплера, Декарта, Ферма, дали повод Лапласу, Лагранжу, Фурье и некоторым другим математикам расценить эти идеи (скажем, получившие развитие в работах Ферма) непосредственно уже самим открытием дифференциального и интегрального исчисления.

Однако бывают случаи, буквально двусмысленного, курьезного выявления этих прообразов. Когда в 1895 г. Рентгеном «были открыты его знаменитые Л-лучи, оказалось, что многими поэтами в сказках и романах уже ранее были

331

описаны подобные лучи и их удивительное действие». А, например, когда в 1910 г. исследователь радия Рамзай «был приглашен в Лондонский клуб авторов литераторов, ему представился писатель-поэт, напомнивший, что им же еще до открытия радия... был описан фантастический химический элемент с существенными свойствами радия».⁹⁶Приведем еще один пример подобного рода. Задолго до исследований И. П. Павлова идею условного рефлекса в своеобразной форме предвосхитили авторы заметки, помещенной в журнале «Вокруг света» за 1867 г. Они описали, как в одной из французских богаделен к отверстию, через которое нищим по звонку колокольчика выдавалась пища, подходила собака и, вместо нищих звоня в колокольчик, регулярно получала пищу. Не будем множить примеры.

В связи с изложенным возникает целый ряд нетривиальных, а во многих отношениях деликатных вопросов: о датировке открытия, приоритете и т. д. Однако, какие бы вопросы ни возникали, какие бы сомнения ни появлялись, независимо ни от чего мы твердо убеждены, что автором открытия электромагнитной индукции был Эрстед, закон всемирного тяготения открыл Ньютон, именно Менделеев открыл периодическую систему химических элементов. Рентген был автором открытия Х-лучей, а Америку открыл Колумб. На чем покоятся убеждения, — сказать трудно; по-видимому, не последнюю роль здесь играют социальные, психологические и прочие факторы, но несомненно одно: важнейшая из гносеологических причин существования таких убеждений в том,

что к ним относятся с давно сложившимся доверием: ранее приобретенные в обучении, поддерживаемые как справедливые и непроблематизируемые, они возымели статус привычных, чуть ли не догматических истин. Между тем в науке, нередко под даже очевидной точкой обнаруживаются невероятные вещи.

Главным в обсуждении темы является вопрос: что означает предложение: «В открытии производится новое знание». Когда именно оно там производится? Последний

⁹⁶ Вальден П. И. Наука и жизнь. Пг., 1918. С. 10.

332

эквивалентен следующему вопросу: начиная с какого момента имеется полное гносеологическое право утверждать об открытии нового знания, или, другими словами, когда можно с уверенностью полагать, что возникла новая истина? Вопрос имеет крайне важное теоретико-познавательное значение. Обсуждая его, обратимся к эмпирическому материалу, дабы на фактах развития конкретных открытий получить возможность изучить существо интересующей нас проблемы.

Проследим историю осуществления научной революции в химии в XVIII в. в связи с переходом от флогистонной теории Шталя к кислородной теории Лавуазье.

Теорию флогистона, возникшую вначале в виде гипотезы Бехера (1669) и оформленную в окончательном виде к 1700 г. Шталем, следует квалифицировать как эвристически сильную теорию. Являясь первой теорией горения, она не только была научной, но и выступала важнейшей вехой на пути становления и формирования химии как науки, поскольку знаменовала переход от неупорядоченных, абстрактных представлений перипатетиков о тепло-образующих стихиях к универсальной концептуальной доктрине, включавшей довольно мощный описательный и объяснительный аппарат, позволяющий: а) объяснить феномен горения веществ, — горючие вещества представляют смесь единой горючей субстанции — флогистона — с золой; при горении флогистон превращается в теплоту и свет, зола же остается; б) объяснить ряд реакций получения кислоты при окислении веществ, подобных углероду и сере; в) объяснить «уменьшение объема, когда окисление происходило в ограниченном объеме воздуха: флогистон высвобождался при нагревании, которое «портит» упругость воздуха, абсорбирующего флогистон»;⁹⁷г) создать систематику реакций горения. Стержень теории флогистона как теории реакций горения составляли следующие трактовки этих реакций: металл — флогистон = окись

⁹⁷ Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 132.

333

(реакция окисления); окись металла + флогистон = металл (реакция восстановления). Таким образом, в содержательном отношении реакция горения рассматривалась с позиций флогистонной теории как реакция разложения вещества (металла).

Между тем в науке того времени продолжали накапливаться факты, не подтверждающие эту эвристику. Уже в XVII в. в связи с прогрессом металлургии констатирован факт увеличения веса тел при обжиге. В 1669 г. Майов находит, что окиси металла весят больше «чистых» металлов. Сам Майов объяснил феномен скрытым

соединением металлов со «Spiritus hitroaerens» — газом из селитры. В 1673 г. Бойль замечает, что продукты горения тяжелее первоначального веса сгоревших тел и т. д. Непрекращающийся поток фактического материала, противоречащего флогистонной теории, заставляет последнюю как-то оценить факты. Так возникают ad hoc гипотезы Шефера, что будто бы флогистон имеет «отрицательный вес», и Гюнтона де Морво, что флогистон как бы «поднимает» металлы. Однако эти гипотезы не могли рассчитывать на научный успех ввиду их явной искусственности, сложности, вызывающей крайние сомнения непонятности. Требовалась идея, которая, по словам Либиха, могла бы вдохнуть новый смысл в организм науки.

Такой идеей стала идея Лавуазье, предположившего вслед за Бойлем, что реакции горения являются не реакциями разложения веществ, а реакциями синтеза. Выдвижение этой идеи означало начало революции в химии. Лавуазье принялся прежде всего за постановку целенаправленных опытов по определению веса тел до и после реакций горения, в результате чего подтвердил, что получаемые в них окиси веществ действительно весят больше первоначального веса. Предположение, что реакции горения суть реакции не разложения, а синтеза, превращается для Лавуазье, таким образом, в убеждение. На этом этапе революции Лавуазье ничего нового не открыл, ибо уже Бойль, критикуя перипатетические теории горения, настаивал, что реакция горения суть реакция соединения, а

334

не разложения. Следовательно, уместно зафиксировать, что на этом этапе революции Лавуазье не обладал каким-либо дополнительным (хотя бы по сравнению с Бойлем) знанием, не было также никакого открытия, в котором было бы произведено новое знание.

Далее Лавуазье оказался перед закономерным вопросом: если верно, что реакция горения суть реакция соединения, то с чем, спрашивается, соединяются вещества при горении? Точного ответа на вопрос не существовало. Имелись лишь гипотетические указания Леонардо да Винчи, что при горении происходит потребление воздуха, а также экспериментальные данные Бойля, который установил, что при реакции горения исчезает примерно ¹∕₅объема воздуха. Размышления над указанным вопросом с учетом этих данных положили начало тщательному анализу состава атмосферы — среды, где осуществляется горение. В 1769—1770 гг. при прокаливании селитр и двуокиси марганца Шееле (1742—1786) выделил новый газ, поддерживающий горение, который он назвал «огненным воздухом». В 1772 г. Резерфорд открыл азот. В 1774 г. при прокаливании сурика и красной окиси ртути Пристли собрал новый газ, сходный по своим свойствам с тем, который ранее описал Шееле, однако отождествил его с закисью азота (известно, что при нагревании закись азота действует как окислитель, довольно легко разлагаясь на азот и кислород). По данным Навиля, которым, однако, с чисто химической точки зрения доверять не приходится, Пристли отождествил новый газ с углекислотой. А в 1775 г. он отождествил его с воздухом вообще, имеющим меньшую

дозу флогистона (дефлогистированным воздухом). В том же 1775 г. уже Лавуазье, экспериментально получив до этого исследованный Шееле и Пристли «новый газ», отождествляет его, как и Пристли, с воздухом вообще, отмечая при этом, что он «более чистый».

Тогда же, обращаясь к количественному анализу атмосферного воздуха, Лавуазье нашел, что последний состоит из двух родов воздуха — азота и вышеуказанного «более

335

чистого» воздуха. Наконец, в 1777 г. в результате тщательных и долгих исследований Лавуазье приходит к убеждению, что открытый Шееле и Пристли и досконально изученный им «более чистый воздух» не только является составной частью атмосферы, но и представляет собой особый газ — кислород. Интересно отметить, что в 1777 г. появляется ранее написанный, но не изданный «Химический трактат о воздухе и огне» Шееле, где приводятся результаты опытов по получению «огненного воздуха» и содержится количественный анализ атмосферы, показывающий наличие в ней двух родов воздуха — поддерживающего горение (кислород) и флогистированного, не поддерживающего горения (азот). Таким образом, Шееле и Лавуазье скорее всего независимо друг от друга пришли к выводу, что кислород — особый газ, входящий в состав атмосферы. Можно с определенностью сказать, что на этой стадии развития научной революции было сделано важное открытие, — открыт новый, поддерживающий горение газ — кислород. Следовательно, необходимость в допущении какой-то побочной субстанции, обеспечивающей реакцию горения, — флогистона — сама по себе отпала. В связи с анализом истории открытия кислорода возникает вопрос приоритета, датировок открытия: кого считать автором открытия кислорода? Для обсуждения вопроса в качестве предпосылки примем: под фактом открытия кислорода целесообразно понимать факт осознания получения нового особого газа, поддерживающего горение и входящего в состав атмосферы. Исходя из этого, можно заявить, что содержание, вкладываемое Шееле в понятие «огненный воздух» (1769—1770), не дает права утверждать, будто он сознавал факт открытия нового особого газа, поддерживающего горение и входящего в состав атмосферы. Шееле, следовательно, не был автором открытия кислорода. Нельзя им также назвать и Пристли, отождествившего новый открытый им газ в 1774 г. с закисью азота, а в 1775 — с дефлогистированным воздухом, так как здесь не содержалось ни малейшей тени указания на открытие особого газа с определенными свойствами.

336

Не является автором открытия кислорода и Лавуазье, отождествивший в 1775 г. кислород с «более чистым» воздухом. И только в 1777 г. на основе количественного анализа состава атмосферы возникает убеждение в необходимости признать в «более чистом» воздухе особый газ, поддерживающий горение, — кислород. Как было отмечено, к подобному убеждению Шееле и Лавуазье приходят, скорее всего, независимо друг от друга. Их-то и следует, на наш взгляд, считать авторами открытия кислорода.

Итак, к 1777 г. Лавуазье удалось не только разрешить вопрос, чту является причиной горения веществ, — их взаимодействие с

кислородом, — но и достаточно твердо ответить на вопрос, с чем могут соединяться вещества при горении? — с кислородом атмосферного воздуха с образованием окислов. Теперь напомним, что определяющим для флогистонной теории Шталя оказывался факт увеличения веса тел при обжиге, причина и сущность которого удовлетворительным образом не истолковывались. С решением вопроса о материальном субстрате, с которым могут соединяться вещества при горении, для Лавуазье открылась прямая перспектива дать необходимое истолкование этому факту, что он и сделал. Истолкование факта увеличения веса тел при обжиге на основе допущения обоснованной возможности взаимодействия и синтеза их с кислородом с гносеологической точки зрения справедливо расценивать как значительное открытие, ибо здесь впервые производится новое знание относительно объективных причин увеличения веса горящих тел. До Лавуазье никто таким знанием не располагал. Имелись лишь весьма абстрактные объяснения этого факта, данные Бойлем, который допускал соединение корпускул огня, проникающих через стенки реторты, с прокаливаемым веществом. Однако эти объяснения не основывались на каких-либо доказывающих или обосновывающих их истинность процедурах. Таким образом, нельзя утверждать, что у Бойля имелось необходимое знание по этому вопросу. Открытие Лавуазье следует охарактеризовать как стержневое открытие, на котором, как на своей базе, смогли получить раз-

337

витие основные идеи кислородной теории горения. Таким образом, на вопрос: кто был автором кислородной теории горения? — с уверенностью можно сказать: им был именно Лавуазье и никто другой.

После создания в общем виде кислородной теории горения Лавуазье делает следующий, продиктованный логикой развития революции шаг: изменяет систематику реакций горения. Новая систематика характеризуется тем, что, во-первых, базируется на специально введенном, представляющем радикальную в концептуальном отношении важность понятии химического элемента, необходимой составной частью которого оказывается понятие веса; а, во-вторых, в ней применена новая номенклатура для обозначения химических элементов, что даже с чисто внешней (психологической) стороны требовало отхода от теории флогистона. Казалось бы, самый ход революции — убедительная критика флогистонных идей, возможность объяснения нового эмпирического поля явлений, дальнейшие приложения кислородной теории к области систематики реакций горения и т. д. — все это, а также многое другое, очевидно свидетельствующее о научном превосходстве теории Лавуазье, убеждало в окончательном крахе флогистонной теории. Казалось бы, следует форсированно отбросить теорию флогистона и также форсированно перейти к теории Лавуазье.

Однако ничего подобного в действительности не произошло. Наступил период длительной и острой конкуренции двух теорий. Следовательно, не правы те, которые полагают, будто новая парадигматическая теория «с ходу», т. е. без изобилующей

сложностями, перипетиями борьбы, может непосредственным образом сменить собой старую. Современники Лавуазье не только не могли поверить в крушение флогистонных представлений, но и принять новых идей. Причин было несколько. Вот две, с нашей точки зрения, важнейшие из них.

Во-первых, для многих современников Лавуазье, воспитанных на традициях флогистики, оказалась непосильной идея интерпретации реакций горения как реакций

338

синтеза, а не разложения. Эти причины можно было бы назвать психологическими. Влияние психологических факторов при свершении научных открытий никоим образом не следует сбрасывать со счетов, ибо в конечном счете человек, имеющий партикулярные особенности, воспринимает и усваивает новые идеи: насколько они окажутся приемлемыми для него — и есть во многом вопрос психологии. Так, человеку, с детства усвоившему представление о горении как реакции разложения, чрезвычайно трудно увидеть в той же самой реакции реакцию синтеза. При этом аргументы новой, к тому же малоапробированной, теории становятся второстепенными, ибо, как тонко подметил Юм, «все мнения и понятия о вещах, к каким мы привыкли с детства, пускают корни так глубоко, что весь наш разум и опыт не в силах искоренить их».^[98]Один из соавторов открытия кислорода — Пристли — в частном письме от 1800 г., т. е. спустя 23 года с момента создания теории Лавуазье, все еще оправдывал убеждения, что при горении нечто выделяется, а не соединяется, как это следовало из новации Лавуазье. Пристли писал: «Я внимательно рассмотрел все возражения своих противников (т. е. сторонников Лавуазье. — В. И.)и всецело уверен в правильности своей точки зрения (т. е. флогистонной. — В. И.).Хотя я остался почти одинок, но все же не верю в поражение».^[99]Во-вторых, для многих ученых того времени необходимость отказа от флогистонных представлений не была очевидной, т. к., по их мнению, явления горения могли получать эквивалентные описания и с точки зрения флогистонной, и с точки зрения кислородной позиции. Кевендиш, например, пояснял: «Явления природы могут найти объяснение и без помощи флогистона, действительно, дело сводится к одному и тому же, говорят ли, что телу сообщается дефлогистированный воздух, или что из него удаляется флогистон с заменой его водой. Так как нет, вероятно, вещества, совершенно свободного от воды, и

так

98

99

первоначально они были. Причины эти следует считать вескими. Даже Лавуазье не избежал влияния теории флогистона. Как отмечалось, Лавуазье строил новую систематику реакций горения на понятии элемента, которое, в свою очередь, основывается на понятии веса. Между тем в таблицу химических элементов Лавуазье допускает и невесомые теплород и светород, т. е. те вымышленные флогистиками компоненты реакции горения, посредством привлечения которых им удавалось описывать эту реакцию. Присутствие в таблице химических элементов, понятие о которых обусловливалось понятием веса, невесомых теплорода и светорода следует квалифицировать как атавистическое явление, объяснимое несомненным влиянием на Лавуазье теории флогистона. Оствальд, исследовавший логику развития кислородной теории Лавуазье, высказал следующее проницательное замечание: «Самый последний шаг, который вполне завершал бы новую мысль и ставил бы ее в полную противоположность со старой, не делается автором этой новой мысли».¹⁰¹

Следующий этап развития кислородной теории не связывается более с именем Лавуазье. Он связывается с именем безымянных тружеников науки, которые своей кро-

¹⁰⁰ Цит. по: Рамсеи-Оствальд В. Из истории химии. Спб., 1909. С. 85-86.

¹⁰¹ Оствальд В. Путеводные нити химии. М., 1908. С. 14—15.

340

потливой деятельностью дедуцируют из выдвинутых автором открытий идей следствия, без которых, однако, революция не была бы законченной. Этот этап в большей мере характеризуется направленностью: окончательно и во всей чистоте провести основную мысль автора открытия и в первую очередь освободить ее от невольных, но не относящихся к делу атавистических придатков. Объектом тщательного исследования последователей Лавуазье явилась предложенная им таблица химических элементов, в которой в явном и недвусмысленном виде присутствовали архаизмы флогистики. Перед последователями Лавуазье, таким образом, возникла насущная задача: устранить архаизмы, а тем самым элиминировать флогистику с ее последнего рубежа. Для осуществления этого требовалось разрешить вопрос о статусе теплорода и светорода. Относительно светорода как флюида- носителя света вопрос остро не вставал, может быть, потому, что слишком уж отдающей схоластикой казалась необходимость допускать автономную природную стихию, или, вернее, скрытое качество, на фоне имевшихся уже в контексте физики представлений картезианцев, ньютонианцев, атомистов о природе света. Светород как пережиток абстрактных концептуализаци1 перипатетиков и средневековых натурфилософов исключен из науки. Относительно же теплорода вопрос стоял остро. Дело в том, что никто из деятелей науки того времени не мог объяснить природу теплоты. Каждому, кто брался за это дело, приходилось решать дилемму, сформулированную еще Папеном: что такое теплота — род вещества или род движения? Удовлетворительного ответа на дилемму тогда не существовало. Следовательно, вопрос о возможности присутствия теплорода в таблице химических элементов ставился в прямую зависимость от решения дилеммы

Папена. В том случае, если бы было показано, что теплота — род вещества, теплород мог претендовать на присутствие в таблице. В том случае, если бы оказалось, что теплота — род движения, присутствие теплорода в таблице было бы невозможным. Уже в 1663 г. Бойль предлагает гипо­

341

тезу, что теплота — не флюид, а род движения. Примерно за 50 лет до оформления теории Лавуазье автор химического учебника «Elementa chemiae» (1732) Бергаве выдвигает предположение, будто теплота не имеет веса, т. е. не является родом вещества, доказать которое, однако, он оказался не в состоянии. Спустя 20 лет после возникновения новации Лавуазье, Румфорд в 1798 г. экспериментально устанавливает, что жидкости в нагретом и охлажденном состоянии имеют одинаковый вес, а еще позже на основе этого Дэви изысканиями в области теплофизики окончательно показывает, что теплота есть род движения. Исходя из гипотезы Бергаве, а также из результатов, полученных Румфордом и Дэви, Берцелиус приходит к решительному выводу и изгоняет теплород из таблицы химических элементов Лавуазье. Только после решительной акции Берцелиуса, элиминирующей атавистические придатки флогистики из структуры химической теории, можно утверждать об окончательном завершении этого гигантского, растянувшегося на полувековой период открытия.

Из историко-научного материала можно сделать

гносеологические выводы.

1. На примере анализа истории открытия кислорода нам представилась возможность обосновать убеждение в том, что открытие не является одноактной процедурой производства непосредственно готового знания (истины). В самом деле: хотя нечто, что впоследствии в химии стало именоваться кислородом, получено в 1769—1770 гг. Шееле, к четкому пониманию того обстоятельства, что это нечто — кислород, пришли только в 1777 г. В промежутке же между 1769—1770 и 1777 гг. многочисленные прецеденты экспериментального получения кислорода, например, Пристли и Лавуазье, невозможно рассматривать как факты открытия кислорода.

2. Отвечая на вопрос «когда осуществляются открытия?», необходимо учитывать, что сам факт открытия должен «предполагать осознание и того, что

342

произошло, и того, каким образом оно возникло».¹⁰²Таким образом, открытие надо датировать тем моментом, когда оно было высказано с такой ясностью и определенностью, что могло повлиять на дальнейшее развитие.¹⁰³Такая позиция представляется достаточно надежной. И действительно, поскольку определенность факта открытия мы связываем с определенностью факта получения нового знания (истины), постольку сам факт открытия должен предполагать четкое осознание того, что, собственно, было произведено в деятельности, называемой открытием, ибо без знания того, что было произведено, невозможно утверждать о получении нового знания (истины). В то же время отсутствие обозначенного понимания того, что было произведено в открытии, не позволяет установить различия между научным открытием и произвольным

неосознанным действием.

3.6.5 Критерии истины

Единственным и окончательным инструментом выявления истинности знания выступает практика, под которой понимают материально-чувственную деятельность по преобразованию объективной реальности (как первичной, естественной, природной, так и «вторичной», искусственной, социальной). Необходимой предпосылкой корректной фиксации гносеологической сущности практики является тезис, что далеко не всякая субъективная деятельность (активность) совпадает с практикой. Подлинно имманентными в самом точном смысле слова атрибутами практики выступают деятельность субъекта и деятельность с объектом. Практика, следовательно, представляет единство субъективного и объективного. По форме она определяется деятельным, активным началом, идущим от

¹⁰² Кун Т. Указ. Соч. С. 81.

¹⁰³ См.: Лауэ М. История физики. М., 1956. С. 11.

343

субъекта. По содержанию она чувственно-материальна, «непосредственно осязаема», объективно результативна.

Практика не совпадает и не может совпадать исключительно с субъективной активностью, в сферу которой не вовлечен объект. Без объекта практика — чисто субъективный процесс, не покидающий область субъективного и не возвышающийся над ней. В этом случае она есть «ничто» или при наилучшем стечении обстоятельств «мыслительная деятельность». Совершенно ясно, что при подобной — субъективистской — интерпретации ее сущности практика не играла бы роли основы познания, т. е. единственного и окончательного средства обоснования его объективности.

Включение же в сферу практики объекта позволяет, во-первых, рассматривать ее как лежащую вне субъективной реальности, как нечто, что относится и принадлежит реальности объективной, и, во- вторых, наделять ее чертами того, что имеет достоинство «непосредственной действительности». Именно названные обстоятельства делают практику надсубъектным (в смысле преодоления «дурной» субъективности) инструментом, способным эффективно корректировать духовную деятельность, выполнять функции критерия истины, средства регуляции, контроля познания.

Стержнем адекватного понимания сущности практики выступает диалектика субъективного и объективного. Объект как обособленная, существующая вне и независимо от субъекта инстанция, разумеется, не способен быть источником активности. Субъект, будучи оторван от объекта, воплощает лишь абстрактно­духовную активность — активность «чистую», т. е. беспредметную и бессодержательную. Субъект не в состоянии изнутри себя, подобно пауку, ткущему паутину, породить ни сколько-нибудь объективного содержания вообще, ни относительно реалистичных комплексов действования, опирающихся на действительные, а не произвольные связи и допущения. Деятельность в сфере духа (теоретизирование) в принципе обоснована лишь тогда, когда содержание объекта становится каким-то образом и ее содержанием

— содержа-

344

нием субъективной деятельности. Чтобы не просто действовать, а действовать предметно, целесообразно, субъект должен предварительно содержательно овладеть объектом. И только действование в соответствии с предписаниями «внутренней логики», законами объекта позволяет субъекту продуктивно реализовывать, а не попусту расточать активность, достигать намеченной цели, получать значимые результаты.

Практика, следовательно, представляет такой способ полагания объекта субъектом, в котором одинаково важны, взаимообусловлены, равноправны обе стороны: как природа объекта (онтологическая область), так и природа человеческой деятельности (область духа). Нарушение этой диалектики существенно деформирует гносеологическую концепцию практики, лишая ее характера обоснованности, эвристичности.

Итак, практика есть деятельность именно с объектом, т. е. деятельность, хотя и субъективная, непременно материальная. Под деятельностью субъекта в данном случае подразумевается деятельность человечества в целом. Для этого есть серьезные основания. Они связаны с тем, что: 1) практика как форма деятельности имеет общечеловеческий генезис, или, другими словами, может быть понята исключительно как результат общеродового становления человека, в ходе которого формировались его атрибуты как трудового, социального, целесообразно действующего существа; 2) практика как

целесообразная трудовая активность, опираясь на функциональное, ролевое разделение деятельности, духом своего содержания ориентирована на производство общественно полезных продуктов, интегрируемых в богатство и культуру. Естественно, результаты социально неассимилируемого, удовлетворяющего частную потребность «индивидуального труда», хотя и могут отличаться известной ценностной значимостью, не могут быть обобществлены, т. е. вовлечены в совокупную жизнь человечества, социально закреплены, объективированы; 3) практика как орудийная

деятельность в соответствии с требованиями объекта опирается на общечело-

345

веческий опыт и знание, выступает не однократным индивидуальным преобразовательным действием, а групповым, протяженным во времени, воспроизводимым, уточняемым, социально совершенствуемым трудом, поддерживаемым в социуме через культивацию навыков, профессиональное обучение очередных поколений.

Поэтому ясно, что отрицание, игнорирование социального статуса практики влечет отрицание ее собственно человеческого, целесообразного статуса. Целесообразность — категория предельно гуманитарная, возникающая, становящаяся вместе с

возникновением и становлением человеческого в человеке. Фундаментом, средством удостоверения целесообразности является труд — совокупное материальное общественно-историческое производство, порождающее человека не в качестве природного, а в качестве сознательного, социального существа. Деятельность

животных в отличие от деятельности человека лишена признаков широко понимаемой целесообразности, сознательности, под которыми подразумевается не возможность производить отдельные удачные действия, основывающиеся на экстраполяционных рефлексах, а возможность сознательно планировать деятельность на основе построения антиципирующих идеальных схем поведения, детерминируемых планом будущего.

Деятельность животных — деятельность поглощения, истребления ресурсов природы, приспособления к ней в соответствии с врожденными инстинктами. Деятельность человека — деятельность творческого преобразования, переустройства вещества природы, приспособления ее к себе в соответствии с благоприобретенными возможностями, реализующимися через сознательную постановку целей, выработку программ их достижения.

Понятно, что такого рода деятельностью человек наделен не от бога. Ее формирование, развитие связаны с результатом антропогенетического выделения человека из животного царства, решающую роль в котором мог сыграть и в действительности сыграл коллективный, а не «индивидуальный» труд.

346

Итак, глубокое гносеологическое понимание практики слагается из трех компонентов. Практика — материальная деятельность с реальным, а не идеальным предметом; групповая, социальная, общественно-историческая деятельность; сознательная, творческая деятельность, основывающаяся на социальном опыте, знании и заключающаяся в преобразовании действительности, отрицании ее наличного бытия в соответствии с целеполаганием.

Зафиксируем смысл понятия «критерий истины». Понятие критерия истины основывается на допущении существования такой разрешающей процедуры, которая позволяет отвечать на вопрос о соответствии знания познаваемому предмету. Отвечать же на этот вопрос можно лишь путем сравнения знания с предметом, данным в нем, но существующим вне его.

Понятие критерия истины, таким образом, основано именно на допущении возможности процедуры сравнения знания с предметом знания. Однако возникает проблема. Чтобы ее сформулировать, приведем рассуждение В.Виндельбанда. «Сравнение, — отмечает он, — есть ведь деятельность соотносящего сознания и возможна лишь между двумя содержаниями одного и того же сознания. Поэтому о сравнении вещи с представлением никогда не может быть речи, если сама «вещь» не есть представление... Ошибочное мнение, будто представление сравнивается с вещами, вытекает лишь из того, что обыденное сознание принимает чувственные впечатления за самые вещи. Так как вещь и представление несоизмеримы, так как мы никогда не можем сравнивать ничего другого, кроме представления с представлениями, у нас нет ни малейшей возможности решить, совпадает ли представление с чем- либо иным, кроме представления».¹⁰⁴

В данном рассуждении, если, конечно, рассматривать его не с критической точки зрения, что представляет самостоятельную исследовательскую тему, а пытаться выч-

¹⁰⁴ Виндельбанд В. Прелюдии. Спб., 1904. С. 105-106.

347

ленить в нем рациональное, интересна мысль, что знание непосредственно несравнимо с существующим вне его предметом знания. Мысль эта, надо сказать, справедлива, глубока. Знание как гносеологическая структура (система представлений), конечно, не может непосредственным образом сравниваться с предметом знания (системой реальных объектов). Для сравнения двух несоизмеримых вещей нужна какая-то общая единица измерения.

Следовательно, проблема, на какую указывает Виндельбанд, подлинна, вполне реальна. Она может быть понята как проблема общего основания сравнения знания и его предмета или — в более широком смысле — как проблема однопорядковости знания и его критерия истинности.

Гносеология знает массу решений проблемы, которые мы по чисто техническим причинам, естественно, проанализировать не в состоянии. Для того же, чтобы, не вдаваясь в частности, все-таки оценить их, поступим следующим образом. Выделим в универсуме известных решений два крайних альтернативных решения. В результате получим: критерий истинности знания может формулироваться либо в области, либо вне области знания. Поскольку деление это полно, ибо члены его взаимоисключающи, промежуточные позиции, которые не могут не укладываться внутрь альтернативы, можно считать непринципиальными, представляющими лишь исторический интерес, а потому обоснованно не включенными в рассмотрение.

Остановимся на позиции, исходящей из возможности формулировки критерия истинности знания в знании. Такая позиция с историко-философской точки зрения идентифицируется с множеством неклассических теорий истины, которые, исходя из тождества знания с его предметом, определяют критерий истинности как самосогласованность знания, т. е. рассматривают его как внутреннее свойство теории.

Приведем два высказывания гносеологов, разделяющих когерентную версию неклассической теории истины, которые проливают дополнительный свет на ее сущность и

348

содержание. Один из авторитетнейших адептов теории когеренции Г. Маргенау пишет: «Критерий объективности лежит где-то в границах самого строения теории».¹⁰⁵Другой, не менее видный теоретик этой доктрины, О.Нейрат уточняет: «Определение истинности предложения... приводит к сопоставлению предложения с системой других предложений с целью выяснения, совместимо оно с ними или несовместимо, а не сопоставлению предложения с действительностью».¹⁰⁶

Неразрешимыми трудностями — своеобразными камнями преткновения — позиции выступают две. Одна известна в гносеологии под именем парадокса Нельсона (который, между прочим, знаком античным скептикам). Парадокс Нельсона возникает всякий раз, когда спрашивается: что выступает критерием истинности высказывания, в котором формулируется критерий истины.¹⁰⁷В том случае, если это высказывание обосновывается с помощью критерия, о котором оно утверждает, испытание его будет

неявно апеллировать к его истинности, что недопустимо вследствие порочного круга. В том случае, если для его обоснования исходить из другого критерия, то тем самым не снимается вопрос о критерии истинности высказывания, в котором формулируется дополнительный критерий, т. е. обнаруживается проблема regressus in infinitum. Другая трудность связана с неадекватной тривиализацией проблемы истины в рамках неклассических теорий истины, вытекающей из идентификации истины с критерием истины. Последнее является следствием интериоризации предмета знания, т. е. отождествления его с содержанием сознания субъекта. В этом случае проблема «соответствия», «сравнения» и т. п. субъективного представления с чем-то, существующим объективно вне и независимо от него,

¹⁰⁵ Albert Einstein: Philosopher — Scientist. L., 1951. V. 2. P. 252.

¹⁰⁶ Neurath O. Le developpment du Cercle de Vienne et l'avenir de l'empirisme logique. Paris, 1935. P. 5.

¹⁰⁷ См. Нельсон Л. Невозможность теории познания // Новые идеи в философии. Сб. 5. Спб., 1913. С. 70.

349

упраздняется, как, впрочем, упраздняется и проблема истины и ее критерия.

Таким образом, позиция, исходящая из возможности формулировки критерия истинности знания внутри знания, не выдерживает критики. Откуда вытекает, что критерий истинности знания может и должен формулироваться вне области знания.

Выше отмечалось, что кардинальной проблемой возможности критерия истинности знания выступает проблема однопорядковости. Один из вариантов ее решения, связанный с переводом критерия истинности знания в сферу знания, был признан неадекватным. Как разрешается проблема однопорядковости в рамках позиции, выносящей критерий истинности знания за его пределы?

Очевидно, разрешение проблемы однопорядковости, зависящей от снятия противоречия между субъектом и объектом, базируется в данном случае на переводе знания в форму, аналогичную отображаемой в нем действительности. Каким образом? — Путем материализации, путем практики. Лейтмотивом здесь служат следующие соображения.

Практика осуществляется на основе знания, идеального плана, программы действия. В то же время, практика как орудийно­предметная, производственно-материальная деятельность

реализуется по законам объективного мира. Поэтому суть дела заключается в том, что в практике предметы, данности абстрактной сферы (понятия, идеи, теории и пр.) получают конкретную чувственно осязаемую, непосредственно действительную форму выражения, становятся «для себя бытием». Они перестают быть принадлежностями субъективного духа, а, перевоплощаясь в явления материального мира, приобретают независимый от субъекта (объективный) статус.

Возможность перевода знания в действительность через формы практики основана на двух обстоятельствах.

Во-первых, знание имеет практический генезис. Оно

представляет интериоризацию практических действий, ибо

предпосылку познавательного, мыслительного процесса,

350

развивающегося из практики, составляет трансформация во внутренний план операций с действительным предметом, его распредмечивание. Положение о развитии мышления из практической деятельности за счет распредмечивания, замещения действий с реальным предметом умственной деятельностью с абстрактным его аналогом можно считать общим местом в современной науке. Его справедливость, обоснованная, в частности, А. Валлоном, Л. С. Выготским, Ж. Пиаже и другими, с новой силой была подтверждена А. Н. Леонтьевым, доказавшим гипотезу об общности структур внешней (орудийно-практической) и внутренней (ментальной) деятельности.

Во-вторых, практика, в свою очередь, базируясь на абстрактном знании, представляет деятельность с реальным предметом и по сути своей основана на опредмечивании знания, на, так сказать, последующем его проецировании на действительность, которое осуществляется уже по законам не субъективной — ментальной или физиологической, — а объективной реальности.

Если первое, отрицая тождество знания с его предметом, тем не менее указывает на единую природу фигур практики и познания с точки зрения генезиса, то второе, освещая проблему: «как и почему знание, имеющее автономную логику развития и обладающее известной независимостью от действительности, может и уже по сути дела находит в ней материальное воплощение, своего рода вторичную объективацию», раскрывает конкретный механизм перевоплощения субъективного в объективное, понятия в бытие, знания в действительность. Так как таким механизмом может быть только то, что одновременно обладает чертами как субъективного, так и объективного, то им является практика, выступающая средством материализации духовного и сочетающая в себе достоинства абстрактной всеобщности (идущей от знания) и непосредственной действительности (идущей от реальности).

Таким образом, ключ к разрешению вопроса состоит в понимании практики как диалектической основы познания. Она выступает окончательным фундаментом и того,

351

что действительность может быть спроецирована в знании, и того, что знание, в свою очередь, может найти соответствующую проекцию на действительность. В утверждении этого и заключается общее позитивное решение проблемы однопорядковости, осознаваемой как проблема снятия антагонизма субъективного и объективного. В утверждении этого и состоит глубинная предпосылка возможности практики выполнять роль критерия истинности знания.

Если знание истинно, то и практическая деятельность, основанная на нем, организованная в соответствии с его предписаниями, будет вписываться в закономерности объективного мира, не будет противоречить им и, следовательно, обеспечит достижение ожидаемых результатов.

Схематически структуру практики можно выразить отношением двухвекторности. Практику образует как вектор, идущий от знания и обусловливающий целесообразность активности субъекта, так и

вектор, идущий от объективной реальности и предъявляющий к деятельности требование быть необходимым образом с ней согласованной. В том случае, когда эти вектора совпадают, т. е. практическая (орудийная, машинная, технологическая)

деятельность субъекта, осуществляемая на основе идеальных схем поведения, приводит к эффективным результатам, согласуется с законами реальности, знание, выступающее программой деятельности, — истинно. В противном случае, в случае

несовпадения двух векторов, получения отрицательных результатов или общей неэффективности практической деятельности, есть все основания утверждать, что знание, положенное в ее основу, — ложно.

Наиболее фундаментальными гносеологическими свойствами практики являются абсолютность, относительность,

процессуальность.

Абсолютность практики состоит в том, что она в конечном счете является единственным средством а) устанавливать ложность, несоответствие знания действительности, б) подтверждать, выявлять объективную истину, в) опровергать все разновидности агностицизма, скептицизма, волюнтаризма и т. п.

352

Относительность практики заключается в том, что она а) не дает далее неуточняемого, более несовершенствуемого подтверждения адекватности знания; б) не может претендовать на догматическое установление абсолютной истины в последней инстанции; в) носит конкретно исторический характер, тесным образом связана с наличной материально производственной деятельностью, социально конституированным ее потенциалом, непременно обогащается, меняет свои формы и содержание.

Процессуальность как свойство практики вытекает из диалектики ее абсолютности и относительности и сводится к тому, что практика есть протяженная во времени социальная деятельность, по определению слагающаяся из относительных (неабсолютных) проверочных шагов, экспериментальных актов и т. п., не могущих в полной мере на каждом статически зафиксированном отрезке подтвердить или опровергнуть испытуемого положения, но образующих в совокупности интегральное, практическое, весьма строгое доказательство.

К основным формам практики относятся в сфере естествознания — научный опыт, различного рода экспериментирование, связанное с воздействием на объект искусственными средствами, а в сфере обществознания — опыт государственности, политической жизни, социальное экспериментирование, опыт общественного

строительства в различных странах, опыт гражданской и военной истории в целом. Во всех этих случаях практика выступает действенным средством установления истинности (научности).

Тезис, что практика есть фундаментальный критерий научности, не следует трактовать упрощенно: будто все, не опробованное практически, не подпадает под науку, и, наоборот, все, подпадающее под науку, практически апробируется.

Практика выступает в роли критерия научности постольку, поскольку является единственным и окончательным критерием

истинности ассоциируемого в науку знания. Последнее определяет хотя и существенную, но все-

таки не универсальную роль практики как критерия научности.

Во-первых, в ряде случаев практику трудно, а то и вовсе лишено смысла использовать при оперативной оценке тех или иных конкретных результатов. Скажем, для логико-математических наук, абстрактных разделов современного естествознания, насыщенных формализмом, оценки предложений запретов, отрицательных высказываний, предложений, носящих альтернативную форму (дизъюнктивные высказывания) при достаточно большой вариации альтернатив, суждений относительно прошлого (в особенности в исторических науках), будущего (прогнозирование), аналитических предложений (Z-истинные высказывания) и т. п., — для этих и многих других случаев, реализующихся в науке, апелляция к практике бессодержательна, ибо не позволяет дать конкретный эффективный ответ на отдельный возникший вопрос.

Во всех этих случаях обращаются к более оперативным средствам испытания на научность — экспертизе на соответствие различным видам критериев.

Во-вторых, научность и истинность, будучи взаимосвязаны, не совпадают. «Истинность» характеризует знание с точки зрения его соответствия действительности. Истину включает и ненаука — донаучные практически-обыденные, рецептурно индуктивные знания, протоколы наблюдения и т. д. «Научность» же

характеризует знание с точки зрения его внутренней архитектоники, форм отображения мира, которые определяются стандартами рациональности, принятыми в науке как сфере духовного производства. В силу этого наука может включать и неистинное, которое, однако, удовлетворяет данным стандартам.

Наличие ножниц между истинностью и научностью показывает: наука включает массу того, что не проходит (не пройдет) практического испытания. Учитывая процессуальность практики, весь вопрос в том, как и когда это выяснится.

Из сказанного вытекает справедливость квалификации «научности» как комплексного, многосоставного феномена, не выражаемого в полной мере «практической апробированностью». 355

IV.