Воля в темах Достоевского

Творчество и мировоззрение Достоевского уже развивались на той почве, в которой идеи свободы для русской культуры и ее образа бытия обретали свой политический, историче­ский, этический смысл (творчество Пушкина, политическая деятельность декабристов, вернув­шихся с Отечественной войны).

философски и критически относясь не только к социалистическим идеям Фурье, но и к чужим идеалам, которые выдаются за всеобщие: «Целое человечество еще не выработало такого идеа­ла, потому что образование, собственно, только в какой-нибудь двадцатой доле человече- ства.Нет, тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разо­вьется на своих началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно раз­витую сторону»^[232]. Тема воли для Достоевского была одним из главных предметов его мысли и творчества. Писатель был знаком с европейской интеллектуальной традицией и способом об­ращения с понятием воли. Вынужденный постоянно бороться против своих болезней, в числе которых эпилепсия, Достоевский брал на себя ответственность в труднейших жизненных об­стоятельствах: обеспечение семьи погибшего брата, выплата долгов, издательство журнала «Время» (вскоре прекратившееся), творчество и обязанность перед редакторами журналов в от­правке произведений в самых критических жизненных ситуациях.

Обратимся к некоторым темам творчества писателя с определением смысла воли по До­стоевскому. Достоевский был одним из первых писателей, кто в русской литературе сформули­ровал проблему власти в отношениях мужчины и женщины. В раннем произведении «Унижен­ные и оскорбленные» подчеркивается возможность зримого и незримого управления со сторо­ны женщин, активных в своем соблазнении и взятии в союзники всех слабостей и наивностей молодых людей: «Все решения и увлечения Алеши происходили от его чрезвычайной, слабо­нервной восприимчивости, от горячего сердца, от легкомыслия, доходившего иногда до бес­смыслицы; от чрезвычайной способности подчиняться всякому внешнему влиянию и от совер­

шенного отсутствия воли.. У него не было ни капли собственной воли; у ней было очень мно­го настойчивой, сильно и пламенно настроенной воли, а Алеша мог привязаться только к тому, кто мог им властвовать и повелевать. Этим отчасти привязала его к себе Наташа.» . Вместе с тем, читаем в «Человеке без свойств» Роберта Музиля (вместе с Достоевским предсказываю­щем в будущем власть женщин): «Но при всей своей холодности и суровости, сменявшихся у нее восторженностью и сочетавшихся с беспредметно-пламенной волей, она обладала таин­ственной способностью влиять на него так, словно через нее поступали толчки с какой-то сто­роны, которую нельзя было указать в трехмерном пространстве»^[235][236].

всегда напоминаю о том, что любовь — кровопролитная процедура, которая может привести к насилию и убийствам»^[242]. Описанная тема Достоевского далее активно развивается в русской литературе.

Следующая тема народной жизни раскрывает перипетии воли.

255 ла»^[243]. Слова «судорожно напряженная воля» через союз «и» стоят рядом со словами «внутрен­нее бессилие», заостряя тот просвет, в котором воля должна проявиться в борьбе с инстинкта­ми. Это обостренная борьба явно с преобладанием инстинктов (потому борьба отчаянная, лихо­радочная) на фоне тщеславия отчима, грезящем о себе как талантливом музыканте, выдает его форменное безволие.

В произведениях Достоевского продолжается жизнь народа во всех своих порой неле­пых противоречиях, что не мог критически не замечать писатель. Однако именно в народной жизни, пребывая на каторге, Достоевский смог увидеть волевого человека и составить его об­раз, тем самым давая возможность в исследовании раскрыть эстетизацию воли, по Достоевско­му. В «Записках из мертвого дома» Достоевский пишет о каторжнике Орлове, пойманном за побег и подвергшемся наказанию палками: «Это был злодей, каких мало, резавший хладно­кровно стариков и детей, — человек с страшной силой воли и с гордым сознанием своей си­лы. очевидно, внутренняя, душевная его энергия сильно помогала натуре.никогда в жизни я не встречал более сильного, более железного характером человека, как он.. Эта была на яву полная победа над плотью. Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В нем вы видели одну бесконеч­ную энергию, жажду деятельности, жажду мщения, жажду достичь предположенной цели. На все он смотрел как-то неожиданно спокойно, как будто не было ничего на свете, что бы могло удивить его»^[244]. В Орлове Достоевский признал человека с волей, как более он не признавал полной воли ни в одном из своих персонажей. Резонный вопрос об эстетизации воли: к чему может стремиться и чего может желать человек страшной силы воли, такой как Орлов? Ответ один: свободы. Это желание свободы (воли) отражено в самой фамилии Орлова, наводящей на

тот же самый образ орла, который имел Пушкин в своем стихотворении «Узник». Персонаж Орлова представляет собой эстетизацию воли, по Достоевскому. Эстетизация проявляется здесь в удивлении самого рассказчика (по сути дела, самого Достоевского) перед волей беглого ка­торжника. Птица орел присутствует и в дальнейшем повествовании: «Проживал у нас тоже не­которое время в остроге орел (карагуш), из породы степных небольших орлов.Заговорили, что надо вынести орла. - вместимо, птица вольная, суровая, не приучишь к острогу-то. - ему знать, черта в чемодане не строй. Ему волю подавай, заправскую волю-волюшку. Орла сброси­ли с валу в степь. - Знамо дело, воля. Волю почуял. Слобода значит»^[245]. Орел вызывает удив­ление и уважение каторжников (в противоположность живущей в остроге собаки) своей види­мой гордостью. В нем каторжники видят свою желанную свободу, поэтому выпуская его из острога, то и дело говорят о воле, на которой теперь оказался раненый орел, словно унося с со­бой волю каторжников к свободе.

Достоевский создавал своих героев, в которых пытался сосредоточить общие черты по­коления, вывести образ человека своего времени и эпохи, одним из которых становится под­польный человек, раскрывающий собой тему личного бунта против мира: «Вы кричите (если только еще удостоите меня вашим криком), что ведь тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочут как-нибудь устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей, совпада­ла с моими нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой. Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя во­ля бывает!»^[246]. В лице подпольного человека Достоевский полемизирует с господствующими в Европе концепциями о свободе воле, прописывающими на табличке открытых науками законов ее условия, главным из которых оказывается соблюдение нормальности интересов.

В видении ситуации следует пойти дальше, к современности, отмечая, что подпольный человек заочно полемизирует с компатибилизмом — направлением, совмещающим детерми­низм и свободу воли: «Задача философа, совмещающего свободу и предопределение, — пока­зать, что предопределение соответствующими факторами (качества Бога, законы природы и прошлое мира, методические принципы вроде принципа достаточного основания) не вредит, а возможно, и необходимо для нашей свободы: такая позиция называется компатибилизмом»^[247]. Подпольный человек до странности раскрывает новый взгляд на компатибилизм, предугадывая и предвосхищая его возможное превращение и отождествление предопределения с нормально­стью интересов. Нормальность интересов же в лоне англо-саксонской мысли может быть поня­

та как капитализм, так что необходимо поставить вопрос о будущем этого направления мысли, которое, возможно, в конце концов, придет к предопределению свободы воли необходимой за­висимостью от нормальности человеческой жизни. Что в своей сути означает история и жизнь подпольного человека, который держит и видит перед собой в своем подполье свои неудачи, свои прихоти, который определяет свою жизнь как свои же довлеющие обстоятельства? «Ведь чтоб начать действовать, нужно быть совершенно успокоенным предварительно, и чтоб сомне­ний уж никаких не оставалось. Ну а как я, например, себя успокою? Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собой другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность. Такова именно сущность всякого сознания и мышления»^[248]. Подпольный человек подходит к определению сущности сознания.

В феномене подполья можно увидеть инверсию тождества бытия и мышления. Бытие подпольного человека означает превращение в довлеющие обстоятельства себя самого, борьбу против себя самого, рождающую злобу и личный протест против мира: «Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хотя бы даже до сумасшествия, — вот это все и есть самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту»^[249]. В подпольном существовании он познает сущность сознания. Подпольный человек не договаривает до конца свою мысль о причинах мышления (может, лжет), в конце концов, он приходит к основанию своего бытия — жизни по своей воле.

Рассмотрим тему фантастического у Достоевского. В «Игроке» Достоевский пишет от имени главного героя Алексея Ивановича: «В последнее время, этак недели две, даже три, я чувствую себя нехорошо: больным, нервным, раздражительным, фантастическим и, в иных случаях, теряю совсем над собой волю»^[250]. Если болезненность, нервность, раздражительность и замыкающая их фантастичность становятся причинами утраты воли, то уместно задаться во­просом о состоянии самого Алексе Ивановича. Оно осознается самим Алексеем Ивановичем как стояние вблизи катастрофы, катализатором которой оказывается страстная любовь к По­лине — падчерице генерала. Поистине трагическое состояние персонажа не ведет ни к очище­нию, ни к освобождению. Предоставленный самому себе в своих мыслях и действиях, все чаще он произносит слово катастрофа: «Я думаю, я лежал с полчаса навзничь, закинув за голову ру­

ки. Катастрофа уже разразилась, было о чем подумать»²⁶³. Но именно в этом предчувствии ка­тастрофы и постоянной беготне по улицам Рулетенбурга главный герой встречается со своими фантастическими прозрениями (после того, как Полина пришла в его номер): «Да, иногда самая дикая мысль, самая с виду невозможная мысль, до того сильно укрепляется в голове, что ее принимаешь наконец за что-то осуществимое. Мало того: если идея соединяется с сильным, страстным желанием, то, пожалуй, иной раз примешь ее наконец за нечто фатальное, необхо­димо, предназначенное, за нечто такое, что уже не может не быть и не случиться! Может быть, тут есть еще что-нибудь, какая-нибудь комбинация предчувствий, какое-нибудь необыкновен­ное усилие воли, самоотравление собственной фантазией или еще что-нибудь — не знаю»²⁶⁴.

Сам герой не различает в своем кураже (удаче большого выигрыша на рулетке), усилие ли воли (необыкновенное) это. Если Герберт Спенсер рассматривал волю как особенное чув­ство, как трансформированный инстинкт, то Достоевский сближает здесь усилие воли скорее с интуицией, предчувствием, близким к озарению, пусть и в предкатастрофическом состоянии героя, которое делает эту же интуицию фатальной, соединенной со страстью любовного жела­ния. Эта страсть является порождающим началом поведения, обреченного на страдание. По До­стоевскому, вести запись своего прошлого, значит, освобождаться, очищаться от пережитого зла. Это изменение самого себя (переделывание). Так Алексей Иванович возвращается к своим заметкам — к пути очищения: «Вот уже целый месяц прошел, как я не притрагивался к этим заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, но сильных. Ката­строфа, приближение которой я тогда предчувствовал, наступила действительно, но во сто раз круче и неожиданнее, чем я думал»²⁶⁵. Итак, рассмотрев несколько тем, мы только останавлива­емся перед бытием, в котором воля получает свой смысл через творчество Достоевского.

3.4