Повесть Чехова «Моя жизнь»

Обращение от Андрея Платонова к Антону Павловичу Чехову, будучи хронологически шагом назад, должно продвинуть исследование вперед. Для Платонова волей может обладать только тот человек, кто имеет в себе мечту, живой образ будущего.

мышляющего над жизнью в ее декадансе: «Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули об­ласть моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как для писателя может понять только тот, кто сам врач. Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, сообра­жаться с научными данными, а где невозможно — предпочитал не писать вовсе»^[277]. Писатель подходил к своему творчеству с естественнонаучной точки зрения, точно и подробно в деталях описывая и угадывая черты умирающей жизни (чахнущей в упадке), пристально вглядываясь в реальность без морализаторства и идеологического нажима.

Исследуем понимание воли Чеховым в повести «Моя жизнь» и ее возможную эстетиза­цию. Важно понять, какие смыслы в это слово (воля) вкладывает Чехов. Сама повесть посвяще­на жизни молодого человека в небольшом городе, бытие которого сам герой определяет как пошлое мещанское существование: «Я не понимал, для чего и чем живут все эти шестьдесят пять тысяч людей. Во всем городе я не знал ни одного честного человека»^[278]. Три героя про­изведения говорят о воле как о свободе. Главный герой, покидая пределы города в поисках ра­боты (на телеграфе железнодорожной станции), выходя на природу, оказывается на воле: «Ме­сто было ровное, веселое, и вдали ясно вырисовывались вокзал, курганы, далекие усадьбы.

О воле говорит мельник Степан в разговоре с молодой женой главного героя: «Какая бедность! Оно точно, нужда, да ведь нужда нужде рознь, сударыня. Вот ежели человек в остро­ге сидит, или скажем, слепой, или без ног, то это действительно, не дай бог никому, а ежели он на воле, при своем уме, глаза и руки у него есть, сила есть, бог есть, то чего ему еще? Балов­ство, сударыня, невежество, а не бедность. Ежели вот вы, положим, хорошие господа, по обра­

зованию вашему, из милости пожелаете оказать ему способие, то он ваши деньги пропьет по своей подлости или, того хуже, сам откроет питейное заведение и на ваши деньги начнет народ грабить. Вы изволите говорить — бедность. А разве богатый мужик живет лучше? Тоже, изви­ните, как свинья. Грубиян, горлан, дубина, идет поперек себя толще, морда пухлая, красная — так бы, кажется, размахнулся и ляпнул его, подлеца»²⁹⁵. Итак, мельник (у Чехова независимый от деревни и семьи мужик) различает нужду, исключая бедность из непроходимых обстоятель­ств для воли. Тюрьма и увечья — нужда, что лишает воли и не зависит от человека. Дальше во­ля в одном предложении связана с такими вещами, как обладание своим умом, руками и глаза­ми, силой и существованием бога. Здесь воля, ум, сила и бог перечисляются как равные условия для свободы, но они не следуют друг из друга.

Сопоставим речь чеховского мужика Степана с русскими пословицами. Насчет бедности одна говорит так: «бедность не грех, а неволя не смех». Если нужда нужде рознь, то одна нуж­да (бедность) не грех, но другая нужда неволя (острог, увечья). Нужда же крестьянской жизни такова: «нужда не ждет ведряной погоды. Нужда не ждет поры». Этой нужде чеховский Степан противопоставляет волю, свой ум, силу и бога. Для чего же нужен бог? Несколько пословиц стоят у Даля под рубрикой «приличие-вежество-обычай» и звучат так: «невежа и бога гневит»; «не дорого ничто, дорого вежество»; «учися вежеству: где пень — тут челом; где люди — тут мимо; где собаки дерутся — говори: "Бог помощь!"». Возможно, Чехов вложил в речь мужика именно этот смысл наличия бога, связанный с вежливым и учтивым обращением, раз тот упре­кает деревенских мужиков в невежестве и баловстве, подлости, за которыми стоит вольность в обращении с деньгами. С другой стороны, наличие бога подразумевает возможность помощи от другого и соответственно просьбы к кому-либо. Отсутствие бога говорит о том, что вертеть­ся приходиться одному: «до бога высоко, до царя далеко». На уравнивание Степаном мужиков и господ в своих прихотях отвечает и пословица: «и боярин в неволе — у прихотей своих». Ко­гда Степан говорит о наличии глаз и рук, силы, тем самым стремится показать наличие мочи для дел, соответствия своих сил своим желаниям. Чеховский мужик преодолевает смысл сле­дующей пословицы: «глаза зорки, и губки зобки (зобать, есть), да руки коротки».

295

Там же, с.515.

В противоположность народной жизни и воле предстает воля жены главного героя Ми- саила (громкое имя, данное отцом в дань традициям), на этот раз ищущей свободы в поездке в Америку, для чего ей нужна вольная (развод): «.прощайте, я уезжаю с отцом в Америку на выставку. Через несколько дней я увижу океан — так далеко от Дубечни, страшно подумать! Это далеко и необъятно, как небо, и мне хочется туда, на волю, я торжествую, я безум- ствую.дайте мне свободу.Все проходит, пройдет и жизнь, значит, ничего не нужно. Или нужно одно лишь сознание свободы, потому что, когда человек свободен, то ему ничего, ниче-

296

го, ничего не нужно» . Здесь в речи жены, ищущей вольной на все четыре стороны, — развода с Мисаилом, — звучат слова о сознании свободы. Это те же самые слова, что были произнесе­ны однажды им самим (дворянином по происхождению, она же — дочь разбогатевшего рабоче­го). Воля персонажами повести противопоставляется нужде. У Мисаила воля означает состоя­ние, когда можно не думать о нуждах, у мужика Степана — воля и ум с руками и силой — это преодоление посильной нужды, у Марии — воля означает состояние, когда ничего не нужно. Попутно, кокетничая с Мисаилом (то есть еще до свадьбы, но, разумеется, ради нее самой), ба­рышня показывает свое понимание сильной воли: «Комфорт и удобства обладают волшебной

297

силой; они мало-помалу затягивают людей даже с сильной волей»^{[280][281][282]}. В отличие от Степана два остальные персонажа говорят о воле как о сознании свободы — очевидно, в силу образования, используя слова «сознание», «свобода»: «Какую пользу принесло им все то, что до сих пор пи­салось и говорилось, если у них вся та же душевная темнота и то же отвращение к свободе, что было и сто и триста лет назад?» .

Постоянный персонаж чеховских произведений — врач, в беседе с Мисаилом говорит следующие слова: «.не находите ли вы, что если бы силу воли, это напряжение, всю эту по­тенцию, вы затратили на что-нибудь другое, например, на то, чтобы сделаться со временем ве­ликим ученым или художником, то ваша жизнь захватывала бы шире и глубже и была бы про­дуктивнее во всех отношениях?»^[283]. Сам Мисаил, оставив возможность работы по протекции отца, разочаровавшись в его идеалах, своем образовании и мещанской жизни города, устроился работать к малярам, чем зарабатывает себе на жизнь. Слова доктора полемически затрагивают именно это положение молодого человека, у которого он находит силу воли, которую далее разъясняет как напряжение и потенцию. Используемый латинизм подъемен для образования доктора Благово, приехавшего из Петербурга. Чехов в лице доктора говорит о силе воли моло­дого человека, которой он смог отказаться от исполнения пустых обязанностей, вживляемых в человека его круга: «Ведь весь вопрос стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба, но простоты не видели, а говорили мне, слащаво округляя фразы, о Боро­дине, о святом огне. грубо обзывали меня безмозглою головою и тупым человеком. А как мне хотелось, чтобы меня поняли! Несмотря ни на что, отца и сестру я люблю, и во мне с детства засела привычка спрашиваться у них, засела так крепко, что я едва ли отделаюсь от нее когда- нибудь»^[284]. Эти обязанности требуют послушания и беспрекословного выполнения, почитания обрядов, навязываемых отцом.

296

297

298

299

Мисаил обнаруживает в себе еще одну привитую с детства реакцию: «В детстве, когда меня бил отец, я должен был стоять прямо, руки по швам, и глядеть ему в лицо. И теперь, когда он бил меня, я совершенно терялся и, точно мое детство еще продолжалось, вытягивался и ста­рался смотреть прямо в глаза»^[285].

Спор доктора Благово и Мисаила идет об употреблении силы воли к образованию и науке. Однако новое мировоззрение молодого человека строится вокруг идеи заработка на ку­сок хлеба, к нему же в итоге и прикладывается его сила воли, чего не может признать доктор. Сам же Мисаил о своих перспективах говорит так: «Когда-то я мечтал о духовной деятельно­сти, воображая себя то учителем, то врачом, то писателем, но мечты так и остались мечтами»^[287]. Причиной его декаданса и сомнения в воле к умственному труду является полученное им обра­зование: «Моя деятельность в сфере учебной и служебной не требовала ни напряжения ума, ни

таланта, ни личных способностей, ни творческого подъема духа: она была машинной; а такой труд я ставлю ниже физического, презираю его. По всей вероятности, настоящего умственно­го труда я не знал никогда» . Это незнание и отсутствие опыта умственного труда рождает сомнение в суждениях врача и усиливает позицию о необходимости физического труда и зара­ботка каждому для самого себя. Поэтому судьба персонажа превращается в его фатум — работа и пребывание в том же мещанском городе.

Чехов для целостного раскрытия выражения «дать волю» включил в повесть отдельного персонажа — Клеопатру, сестру Мисаила (еще одно громкое имя на фоне жизни в мещанском городе). Сестра то и дело дает волю слезам: «Она не закрывала лица, слезы у нее капали на грудь и на руки, и выражение было скорбное. Она упала на подушку и дала волю слезам, вздра­гивая всем телом и всхлипывая»^{[288][289][290]}. Далее Чехов раскрывает смысл этого выражения после обещания брата устроиться на работу по новой протекции: «Она радостно улыбнулась сквозь слезы и пожала мне руку и потом все еще продолжала плакать, так как не могла остановиться, а

306 я пошел в кухню за керосином» . Дать волю слезам для сестры означает проявить всю силу чувств и сожаления не только о жизни брата, но и о своей жизни: она не может остановиться в слезах и здесь бессмысленным оказывается вопрос о контроле: «У сестры навернулись слезы. глаза у нее наполнились слезами. она тотчас легла в постель. На ресницах у нее блестели сле­зы». Здесь выражение «дать волю» исключает всякий контроль разума над чувствами.

Итак, возможна ли эстетизация воли по исследованному произведению Чехова? Мы встречаем в повести воспевание воли как свободы. Прекрасным образом такой свободы для главного персонажа является природа — бытие вне мещанского города. Для его жены, превоз­несенный образ воли — Америка. Для мужика Степана, воля — это свободная жизнь по своим силам, способностям, уму. Отмечу, что сама эстетизация может привносить в понимание воли дополнительный, иной элемент, резко выделяющий волю в ее образе. Если два персонажа — Мисаил и мужик Степан — понимают волю как свободу, то воля для (уже бывшей) жены Ми- саила предстает в образе Америки. В этом случае мы можем сказать, что образ Америки и представляет собой яркую эстетизацию воли, которая идет в контраст с привычными для рус­ской культуры воспеваниями свободы.

3.6