Поэзия воли Платонова
Через трактовку воли у Платонова, являющейся больше поэзией воли, попытаемся эстетически воплотить представленный в исследовании феноменальный образ воли как электрического напряжения.
Иными словами, поэзия воли Андрея Платонова и станет эстетизацией воли, развивающей и возвышающей ее феноменальный образ до представления бытия человека. Вместе с тем, являясь частью исторической эпохи, этот образ уже может быть воплощенным в действительность.263
Там же, с. 280.
264 Там же, с. 291.
265
Там же, с.281.
В рассказе «Родина электричества» читаем: «Делопроизводитель Жаренов, очевидно, поэт, а Чуняев и я были практиками, рабочими людьми. И мы сквозь поэзию, сквозь энтузиазм делопроизводителя увидели правду и действительность далекой, неизвестной нам деревни Вер- човки. И мы увидели свет в унылой тьме нищего, бесплодного пространства, — свет человека на задохнувшейся умершей земле, — мы увидели провода, повешенные на старые плетни, и наша надежда на будущий мир коммунизма, необходимая нам для ежедневного трудного существования, надежда, единственно делающая нас людьми, это наша надежда превратилась в электрическую силу, пусть пока что лишь зажегшую свет в дальних соломенных избушках»[251]. Итак, поэт из деревни пишет ученым и работающим людям письмо с просьбой технологической помощи народу в деревне выжить в условиях засухи и отсутствия дождей. Сами практики, рабочие люди, в народной коммунистической поэзии видят свою мечту и надежду, которая воплощает собой силу, которую герой уподобляет электричеству, уже решающую проблему в воображении. Платонов превращает надежду в силу действия. Знание и умение главного героя, приехавшего помочь деревне (дать воду сухим полям) с представленной в виде электрической силы надеждой, его дело, идут в противоположность нищете, бедности и нужде, в которой живут люди в деревне: «Я и живу-то милый, по привычке, разве по воле, что ли! Сердце-то ведь само дышит, меня не спрашивает, и рука сама крестится: бог — беда наша.
Ишь убытки какие — и пахали, и сеяли, а рожон один вырос»[252]. Для них воля может быть только вольностью и свободой, о которой только можно мечтать.В рассказе «Лампочка Ильича» мы видим нового героя на открытии электростанции имени Ильича, давшего свет жителям деревни и новую электростанцию: «Лампочка Ильича сейчас. вспыхнет и будет светить советскому веку села, как вечная память о великом вожде. Мотор. есть смычка города с деревней: чем больше металла в деревне, тем больше в ней социализма. строитель электрификации Фрол Ефимыч есть тоже смычка; глядите, он родился крестьянином, работал в городе и принес оттуда в вашу деревню новую волю и новое зна- ние»[253]. Здесь Платонов употребляет выражение «новая воля», которая уже не есть народная вольность, но эта новая воля заключает в себе новую жизнь, основанную на разуме и науке в стремлении к социализму. Здесь электрификация (лампочка Ильича как память о великом во
жде) воплощает собой новую волю, возвышение которой до нового прекрасного момента жизни составляет задачу для выступления председателя на открытии станции.
В двух рассказах Платонов поэтически воплощает идею Ленина о Советах как коммунизме и (плюс) электрификации всей страны. Этот тезис Ленина раскрывает волю социалистического строительства, истинного в своем деле, но безнадежного в перспективе построения тотально технологического общества, достойного только для капитализма: «Если в высказывании Ленина электричество добавляется к Советам ("плюс"), это добавление, однако, вовсе не простое присоединение. Оно совмещает сознание и волю важнейшего единства промышленной революции и революции политической. Если французская революция была революцией против остатков феодального строя, то русская революция была, пожалуй, революцией техники против остатков политики. В таком случае она удивительным образом предвосхитила как раз то, что выглядит ее провалом, — порядок, смутный и тревожный, мирового технокапитализма»[254].
Сегодня мы можем сказать, что идея цифровой экономики, заявленная властью, воплощает собой стремление к технокапитализму, о котором пишет Нанси. Итак, доведя феноменальный образ воли до его исторического момента воплощения (или наоборот, основания) снова вернемся к Платонову, в мастерскую его мысли. Что же нам дает поэзия воли в эстетизации воли как энергии? Эта поэзия указывает на то, что воля только тогда может быть представлена в образе электрического напряжения, когда этот образ отражает мечту и надежду человека, свет его будущего. В конечном счете, прозрение мечты и обретение надежды (озарение, освещение, словно, удар молнии) становятся стимулом, открытой возможностью для воли. Воля в этой открытости, таким образом, обретает свои прекрасные воплощения в действиях, образах, словах и именах. После этого общего для всего исследования вывода, вновь вернемся к Платонову и истории, чтобы отметить, что писатель поэтизирует образ самого Ленина, вживляя его в народную жизнь: «Владимир Ильич, товарищ Ленин, — обратился Упоев, стараясь быть мужественным и железным, а не оловянным. — Дозволь мне совершить коммунизм в своей местности. Ленин поднял свое лицо на Упоева, и здесь между двумя людьми произошло собеседование, оставшееся навсегда в классовой тайне, ибо Упоев договаривал только до этого места, а дальше плакал и стонал от тоски по скончавшемуся»[255]. Поэтому герои Платонова разговаривают с Лениным даже в Кремле.В поздний период творчества писатель в повести «Джан» дает имя воле к жизни главного героя Назара Чагатаева: «Если бы Чагатаев не воображал, не чувствовал Сталина как отца, как добрую силу, берегущую и просветляющую его жизнь, он бы не мог узнать смысла своего
существования, — и он бы вообще не сумел жить сейчас без ощущения той доброты революции, которая сохранила его в детстве от заброшенности и голодной смерти и поддерживает теперь в достоинстве и человечности. Если бы Чагатаев забыл или утратил это чувство, он бы смутился, ослабел, лег бы в землю вниз лицом и замер» .
Эстетизация воли, воплощенной в образе и имени Сталина, присутствует в словах о нем как доброй, берегущей и просветляющей жизнь Назара силе. Как же соотнести две поэтизации (эстетизации) воли — в образе Ленина и Сталина? Платонов и его семья пережили страдания, которые только мог причинить сталинизм: его сын был взят по ложному доносу и отправлен в лагерь, заболев тяжелой болезнью. По освобождению из лагеря Платон (так звали сына) скончался в больнице во время Великой Отечественной войны. Платонов был в опале, его не печатали, произведения игнорировали издательства, сам Сталин сказал про Платонова, прочитав повесть «Впрок»: «Талантливый, но сволочь». Осуществляя эстетизацию воли к жизни (Чагатаева) через образ Сталина-отца в повести «Джан», Платонов удерживает в критическом осмыслении одну из своих идей: воображение — ум бедняков: «Питаясь лишь воображением самого себя, всякий человек скоро поедает свою душу, истощается в худшей бедности и погибает в безумном унынии»[256][257][258]. Назар Чагатаев по отношению к своему народу Джан (Джан — душа, ищущая счастья, по казахским поверьям) является уже другим (новым) человеком, которому социализм дал воспитание и образование, заменив отца. Именно он выводит народ к новой жизни из блуждания по пустыни в медленном безвольном истощении и умирании. Сам Назар Чагатаев является Другим и по отношению к остальным персонажам и темам творчества Платонова: этот молодой нерусский человек является подвижником с выстроенным мировоззрением: волей, разумом, мечтой. В отличие от него остальные типические герои Платонова — ищущие странники, больше чувствующие коммунизм, чем знающие его. Однако, в образе Сталина Платонов мог зафиксировать ту силу, которая еще перекликается с силой и волей Революции, воплощением которой был Ленин. Платонов продолжает размышлять об идее коммунизма в его связки с народными началами и жизнью народа: «Осталась ли в народе хоть небольшая душа, чтобы действуя вместе с ней, можно совершить общее счастье? Или там давно все отмучилось и даже воображение — ум бедняков — все умерло?.. Чагатаев знал. что всякая эксплуатация человека начинается с искажения, с при-'2,i2) способления его души к смерти, в целях господства, иначе раб не будет рабом» . Образ, который смог бы формировать волю в человеке, для Платонова представляет собой не высокий недостижимый идеал, но воплощение самой жизни в идее, которую пока народ не может осознать, больше чувствуя ее. Поэтому Платонов искал в жизни вновь и вновь образ такой воли,
который был бы связан с самой жизнью и ее установками: «Он (Платонов) видел в революции силу, долженствующую дать человеку волю от природных и исторических законов, — волю, не чреватую безудержным "своеволием", а высвобождающую разумные, коммунистические начала в человеке, искони дремлющие в нем»[259][260]. В конечном счете, образ Сталина выступает своего рода посредником для Назара Чагатаева в мысли о революции как истинном воплощении воли к жизни.
Произведения Платонова раннего периода — «Лунная бомба», «Эфирный тракт», «Ювенильное море» повествуют о научных рациональных проектах (порой космического масштаба), в центре которых всегда стоит их автор — человек. В оппозиции человек-проект Платонов вновь критически рассматривает и анализирует бытие человека, но подвергает критике и сами научные проекты на предмет их человечности, которую Платонов понимает, исходя из «прямого чувства жизни», «сущего энтузиазма», противоположного всякому техническому творчеству: «Жить внутри разом нечем, отсюда и все технические игрушки, все "творчество"» . Эфирный трактат есть тот путь жизни, который проделывает главный герой Михаил Кирпичников к одноименному научному открытию, а затем после его смерти его сын — Егор Кирпичников. Фамилия героев выдает их происхождение из простолюдинов и предопределяет судьбу — стать материальными элементами и материальной силой для других, кто обладает умом и знаниями, властью: «Но открывшееся ему чудо человеческой головы сбило его с такта жизни. Он увидел, что существует вещь, посредством которой можно преобразовать и звездный путь, и собственное беспокойное сердце — и дать всем хлеб в рот, счастье в грудь и мудрость в мозг. И вся жизнь предстала ему как каменное сопротивление его лучшему желанию, но он знал, что это сопротивление может стать полем его победы, если воспитать в себе жажду знания, как кровную страсть»[261]. Судьба изменила свое направление, и Михаил Кирпичников становится ученым, в нем живет мечта.
Платонов описывает дальнейшее превращение мечты в теорию: «Мечты превратились в теории — теории превратились в волю и постепенно осуществлялись. Истина стала не сердечным покоем, а практическим завоеванием мира. Понять — это значит прочувствовать, прощупать и преобразить, в эту философию революции Кирпичников верил всей кровью, она ему питала душу и делала волю боеспособным инструментом»[262]. Итак, мечта становится проектом под именем «эфирный тракт», в основе которого лежит научное открытие инженера Попова (у
которого работал Кирпичников и у которого заразился идеей о научном покорении вселенной) об электроне как живом организме, которому для роста и питания нужны мертвые электроны. Получающие по тракту пищу электроны начинают плодиться и расти, тем самым увеличивая количественно материю как необходимый ресурс для человека. Таким образом, тракт становится «эфирным пищепроводом к электронам». Если мы стоим по ту сторону мечты и научного проекта, то удивляемся научному гению отца Кирпичникова и его сына, открывшего эфирный тракт после смерти отца. Но радикальная смена позиции обращает к иным выводам о непропорциональности развития науки и ее целей с человечностью самого человека. Сам Платонов стоит по эту сторону от науки, на стороне человека, так что формализованная эфирным трактом жизнь человека до конца не укладывается в сам проект, поэтому мы снова сталкиваемся с героями Платонова как вечно идущими и ищущими задумчивыми странниками: «Кирпичников сильно затосковал, потому что он был человеком, а человек обязательно иногда тоскует. Кирпичников пошел пешком на вокзал, сел в поезд на свою забытую, заросшую забвением родину — Гробовск»[263]. Однако имя города Гробовск, куда стремится Кирпичников, как и дальнейший его путь — поездка и работа в Америке, смерть от научного гения Исаака Матиссена, сбросившего мыслью болид на корабль, на котором плыл Кирпичников домой, рисуют судьбу человека, не знающего себя и не знающего сути сделанных им открытий (чудовище электрон, выращенный его сыном).
С одной стороны, непропорциональность и несоответствие научного открытия человечности человека отражаются в скромной локализации научного гения в телесности человека — его мозге: «Он влекся тоскою своего мозга и поисками того рефлекса, который наведет его мысль на открытие эфирного тракта. Он питался бессмысленной надеждой обнаружить неизвестный рефлекс в пустынном провинциальном мире»[264]. С другой стороны, опыты Матиссена над своим мозгом, описанные Платоновым, вновь и вновь обращают к проблеме исследования того, что происходит с мозгом в момент открытия мысли и действия мысли: «Мозг Матиссена был таинственной машиной, которая пучинам космоса давала новый монтаж, а аппарат на столе приводил этот мозг в действие. Обычные мысли человека, обычное движение мозга бессильны влиять на мир, для этого нужны вихри мозговых частиц, — тогда мировое вещество сотрясает буря»[265]. Платонов в «Эфирном тракте» философичен: человек рисует и формулирует для себя мечту, находит идею и проявляет волю к мечте, но в самой идее овладения вселенной открытием эфирного тракта не остается места человеку и его тоске. Осознавая и чувствуя это, герои начинают вести свой бродяжнический образ жизни: «Платоновская тоска свидетельствует, что
еще есть кому тосковать, что еще живо человеческое в человеке, симулякрам не удалось полно-
281 стью подчинить себе людей» .Для главного героя рассказа «Лунная бомба» (раннее название «Лунные изыскания») инженера Крейцкопфа бродяжничество предстало в книгах, чтением которых он увлекся до своего первого и последнего полета на Луну в изобретенном им болиде (бомбе): «Крейцкопфа поразил книжный мир. Он никогда не имел времени для чтения. И он мыл и промывал свой мозг, затесненный страданием, однообразным трудом и глухою тоскою. Люди шли перед Крейцкопфом не как масса, а как странники, нищие, бродяги, бредущие с завязанными глазами. Крейцкопф неожиданно отметил: литература не знает счастья, а самое счастье, где оно есть, лишь предсказывает близкую беду и землетрясение души»[266][267]. Итак, для раннего Платонова актуален акт самопожертвования на дело науки, общее дело, в котором исследователи усматривают ницшеанские мотивы любови к дальнему: «Ницшеанская идея любви к дальнему, в противоположность христианской любви к ближнему, окрашена у Платонова в специфические тона. Она сочетается с мотивом восторженного, самоотверженного, одержимого труда над проектами овладения природой и космосом для блага общества. Любовь к дальнему
283 сопровождается мотивом одиночества и крайней человеческой изоляции»[268]. Возвращаясь к повести «Джан» мы можем видеть трансформацию идеи самопожертвования у Платонова, различая героев ранних произведений и Назара Чагатаева, воплощающего человечность человека.
Платонов поэтически описывает процесс формирования воли превращением мечты в теорию. Но между мечтой и теорией, в конечном счете, мыслью, не оказывается никакого места, могущего вместить в себя человека. Мысль становится тождественной мечте и ее предмету — вселенной. Человек представляет собой не что иное, как гипермозг, движущей силой которого оказывается страдание. Платонов в своих центральных произведениях уже стремится совместить горизонт утопии с народной мифологией, с целостным видением человека и его жизненных целей. Для этой позиции существуют герои странники: «У Платонова путешествие принимает форму странничества, которая допускает свободное движение размышляющего героя в поисках правды. Стремление этого героя направлено на переустройство мира, но в то же самое время он укоренен в своеобразной "онтологической структуре", основанной на народных мифологических представлениях о жизни человека, природе и космосе. Если вектор утопии устремлен вперед, в будущее, то природно-космический строй отсылает к вечному устройству мира. Будущее должно оправдаться перед прошлым, перед памятью, перед устойчивым существом мира»[269]. Вместе тем, привнося в пласт народной жизни идею утопии, Платонов стремит
ся укоренить в ней волю, которая будет связана с движением в будущее под знаком идеи, не внешней волей, но укорененной в подлинных целях народного бытия.
Военные рассказы Платонова представляют собой поэзию народной воли, имеющей свою главную цель — победу над врагом и возвращение на землю к крестьянскому труду. В мировоззрении героев, движимых этой целью, Платонов раскрывает условия формирования воли: «Мещерин обладал духом творческой мысли и воображения; он смело, словно своевольно, соединял в одно целое разрозненные, противоречивые факты действительности, чтобы из них получился единый живой образ знания, в котором уже возможно прочитать верное решение для его воли, для технического расчета его подразделений» . Итак, решение воли следует из духа творческой мысли, воображения и единого и живого образа знания. Но воля не есть единоличное решение одного человека: «.народная сила рождается в деревенской материнской земле, и войско народа питается от земли, распаханной руками крестьян, согретой солнцем и орошенной дождем»[270][271]. В воле к победе Платонов видит народную силу. Здесь мы можем понять для себя формулу народной силы воли, по Платонову.
Через творчество Платонова подлежат исследованию известные выражения: дать волю чувствам, дать волю воображению и т.д. Что здесь происходит с волей? Если я даю волю чувствам, значит, я более не сдерживаю себя и поддаюсь порывам, рискую своим положением. Каков же предел отдачи воли чувствам? Платонов в рассказе «Крестьянин Ягафар» употребляет это выражение применительно к мысли: «Председатель стоял и думал, и бабай тоже думал, давая волю своей мысли, — пусть она сама вспомнит и скажет ему, как тут нужно быть»[272][273][274]. Перед думающими имеется цель: как домолотить хлеб: «Машиной нельзя — нефти нет, лошадьми 288
трудно — лошади лес возят на постройку завода, там для войны скоро нужно» . В приведенном отрывке дать волю мысли означает вспомнить и услышать свою мысль, как тут нужно быть: «Пускай нам ветер хлеб молотит, — сказал бабай председателю. — Ты собери народ, мы молотилку туда своей силой перевезем» . Здесь выражение дать волю своей мысли означает: не выдумывать что-то разумом из себя еще не бывшее, не оригинальничать, но обратиться к памяти и опыту, дать возможность проявиться образу для верного решения. Выражение «дать волю» всегда оказывается зависимым от контекста, так что разум напротив может ставить задачу ограничения такой воли: «Агеев прекратил беседу, готовую продолжаться до скончания
290
жизни, если людям дать волю» . Дать волю чему-то означает: дать возможность кому-то высказаться, образам проявиться, чувствам выплеснуться, желаниям и влечениям удовлетвориться. Дать волю означает проявить всю силу слов, образов, чувств, желаний. Белинский так пишет о Бакунине: «Приятно увидеть чувство в лице и непосредственности человека — и в М точно было чувство; но приятно видеть чувство, которое сдерживается волею и прорывается избытком собственной силы, — вот этого-то и не было» . Проявление силы может иметь свои пределы, если остается контроль разума, но может не иметь своих пределов, предоставляя уже самого человека воле случая. С другой стороны, выражение «дать волю» предполагает освобождение от терпения и сдерживания себя, исход которого открыт и предоставлен теперь самой воле.
Платонов поэтизирует волю и, одновременно, говорит о необходимом условии формирования воли, связанной с человечностью человека — его мечтами, желанными идеями, живыми образами и знанием. Вне этой поэзии воли быть не может, но может быть только слепое подчинение господствующей воле (как это произошло, по Платонову, с немцами, подчинившимися воле фюрера и его рациональному организаторскому фашистскому проекту). В своей поэзии мечты и надежды герои становятся философствующими странниками, которые задумались посреди всеобщего труда жизни (Вощев в «Котловане»).
3.5
Еще по теме Поэзия воли Платонова:
- Две воли Христа
- Научные исследования в перспективе вопроса о сущности воли
- 4.3. Теория воли
- Поиск определения воли
- Эстетизм фаустовской воли
- 2.8 Эстетизация воли Ницше
- Понимание воли в русской народной культуре
- Катарсический эффект воли
- Картезианское решение проблемы воли
- Эстетизация (трактовки) воли
- Раскрытие феномена воли
- Глава 1. Феноменологический анализ воли
- Онтологическиеоснования эстетизации воли в философии
- Глава 3. Эстетизация воли в художественной литературе
- Глава 2. Потенциал эстетизации в трактовках воли
- Глава 4. Проблема эстетизации воли в современной философии
- Аленевский Илья Андреевич. Эстетизация трактовки воли в современном философском дискурсе. Диссертация на соискание ученой степени кандидата философских наук. Санкт-Петербург - 2018, 2018
- Оглавление