Поэзия воли Платонова

Через трактовку воли у Платонова, являющейся больше поэзией воли, попытаемся эсте­тически воплотить представленный в исследовании феноменальный образ воли как электриче­ского напряжения.

263

Там же, с. 280.

²⁶⁴ Там же, с. 291.

265

Там же, с.281.

В рассказе «Родина электричества» читаем: «Делопроизводитель Жаренов, очевидно, поэт, а Чуняев и я были практиками, рабочими людьми. И мы сквозь поэзию, сквозь энтузиазм делопроизводителя увидели правду и действительность далекой, неизвестной нам деревни Вер- човки. И мы увидели свет в унылой тьме нищего, бесплодного пространства, — свет человека на задохнувшейся умершей земле, — мы увидели провода, повешенные на старые плетни, и наша надежда на будущий мир коммунизма, необходимая нам для ежедневного трудного суще­ствования, надежда, единственно делающая нас людьми, это наша надежда превратилась в электрическую силу, пусть пока что лишь зажегшую свет в дальних соломенных избушках»^[251]. Итак, поэт из деревни пишет ученым и работающим людям письмо с просьбой технологической помощи народу в деревне выжить в условиях засухи и отсутствия дождей. Сами практики, ра­бочие люди, в народной коммунистической поэзии видят свою мечту и надежду, которая во­площает собой силу, которую герой уподобляет электричеству, уже решающую проблему в во­ображении. Платонов превращает надежду в силу действия. Знание и умение главного героя, приехавшего помочь деревне (дать воду сухим полям) с представленной в виде электрической силы надеждой, его дело, идут в противоположность нищете, бедности и нужде, в которой жи­вут люди в деревне: «Я и живу-то милый, по привычке, разве по воле, что ли! Сердце-то ведь само дышит, меня не спрашивает, и рука сама крестится: бог — беда наша.

В рассказе «Лампочка Ильича» мы видим нового героя на открытии электростанции имени Ильича, давшего свет жителям деревни и новую электростанцию: «Лампочка Ильича сейчас. вспыхнет и будет светить советскому веку села, как вечная память о великом вожде. Мотор. есть смычка города с деревней: чем больше металла в деревне, тем больше в ней со­циализма. строитель электрификации Фрол Ефимыч есть тоже смычка; глядите, он родился крестьянином, работал в городе и принес оттуда в вашу деревню новую волю и новое зна- ние»^[253]. Здесь Платонов употребляет выражение «новая воля», которая уже не есть народная вольность, но эта новая воля заключает в себе новую жизнь, основанную на разуме и науке в стремлении к социализму. Здесь электрификация (лампочка Ильича как память о великом во­

жде) воплощает собой новую волю, возвышение которой до нового прекрасного момента жизни составляет задачу для выступления председателя на открытии станции.

В двух рассказах Платонов поэтически воплощает идею Ленина о Советах как комму­низме и (плюс) электрификации всей страны. Этот тезис Ленина раскрывает волю социалисти­ческого строительства, истинного в своем деле, но безнадежного в перспективе построения то­тально технологического общества, достойного только для капитализма: «Если в высказывании Ленина электричество добавляется к Советам ("плюс"), это добавление, однако, вовсе не про­стое присоединение. Оно совмещает сознание и волю важнейшего единства промышленной ре­волюции и революции политической. Если французская революция была революцией против остатков феодального строя, то русская революция была, пожалуй, революцией техники против остатков политики. В таком случае она удивительным образом предвосхитила как раз то, что выглядит ее провалом, — порядок, смутный и тревожный, мирового технокапитализма»^[254].

В поздний период творчества писатель в повести «Джан» дает имя воле к жизни главно­го героя Назара Чагатаева: «Если бы Чагатаев не воображал, не чувствовал Сталина как отца, как добрую силу, берегущую и просветляющую его жизнь, он бы не мог узнать смысла своего

существования, — и он бы вообще не сумел жить сейчас без ощущения той доброты револю­ции, которая сохранила его в детстве от заброшенности и голодной смерти и поддерживает те­перь в достоинстве и человечности. Если бы Чагатаев забыл или утратил это чувство, он бы смутился, ослабел, лег бы в землю вниз лицом и замер» .

'2,i2) способления его души к смерти, в целях господства, иначе раб не будет рабом» . Образ, кото­рый смог бы формировать волю в человеке, для Платонова представляет собой не высокий не­достижимый идеал, но воплощение самой жизни в идее, которую пока народ не может осо­знать, больше чувствуя ее. Поэтому Платонов искал в жизни вновь и вновь образ такой воли,

который был бы связан с самой жизнью и ее установками: «Он (Платонов) видел в революции силу, долженствующую дать человеку волю от природных и исторических законов, — волю, не чреватую безудержным "своеволием", а высвобождающую разумные, коммунистические нача­ла в человеке, искони дремлющие в нем»^[259][260]. В конечном счете, образ Сталина выступает своего рода посредником для Назара Чагатаева в мысли о революции как истинном воплощении воли к жизни.

Произведения Платонова раннего периода — «Лунная бомба», «Эфирный тракт», «Юве­нильное море» повествуют о научных рациональных проектах (порой космического масштаба), в центре которых всегда стоит их автор — человек. В оппозиции человек-проект Платонов вновь критически рассматривает и анализирует бытие человека, но подвергает критике и сами научные проекты на предмет их человечности, которую Платонов понимает, исходя из «прямо­го чувства жизни», «сущего энтузиазма», противоположного всякому техническому творчеству: «Жить внутри разом нечем, отсюда и все технические игрушки, все "творчество"» . Эфирный трактат есть тот путь жизни, который проделывает главный герой Михаил Кирпичников к од­ноименному научному открытию, а затем после его смерти его сын — Егор Кирпичников. Фа­милия героев выдает их происхождение из простолюдинов и предопределяет судьбу — стать материальными элементами и материальной силой для других, кто обладает умом и знаниями, властью: «Но открывшееся ему чудо человеческой головы сбило его с такта жизни. Он увидел, что существует вещь, посредством которой можно преобразовать и звездный путь, и собствен­ное беспокойное сердце — и дать всем хлеб в рот, счастье в грудь и мудрость в мозг. И вся жизнь предстала ему как каменное сопротивление его лучшему желанию, но он знал, что это сопротивление может стать полем его победы, если воспитать в себе жажду знания, как кров­ную страсть»^[261]. Судьба изменила свое направление, и Михаил Кирпичников становится уче­ным, в нем живет мечта.

Платонов описывает дальнейшее превращение мечты в теорию: «Мечты превратились в теории — теории превратились в волю и постепенно осуществлялись. Истина стала не сердеч­ным покоем, а практическим завоеванием мира. Понять — это значит прочувствовать, про­щупать и преобразить, в эту философию революции Кирпичников верил всей кровью, она ему питала душу и делала волю боеспособным инструментом»^[262]. Итак, мечта становится проектом под именем «эфирный тракт», в основе которого лежит научное открытие инженера Попова (у

которого работал Кирпичников и у которого заразился идеей о научном покорении вселенной) об электроне как живом организме, которому для роста и питания нужны мертвые электроны. Получающие по тракту пищу электроны начинают плодиться и расти, тем самым увеличивая количественно материю как необходимый ресурс для человека. Таким образом, тракт становит­ся «эфирным пищепроводом к электронам». Если мы стоим по ту сторону мечты и научного проекта, то удивляемся научному гению отца Кирпичникова и его сына, открывшего эфирный тракт после смерти отца. Но радикальная смена позиции обращает к иным выводам о непро­порциональности развития науки и ее целей с человечностью самого человека. Сам Платонов стоит по эту сторону от науки, на стороне человека, так что формализованная эфирным трактом жизнь человека до конца не укладывается в сам проект, поэтому мы снова сталкиваемся с геро­ями Платонова как вечно идущими и ищущими задумчивыми странниками: «Кирпичников сильно затосковал, потому что он был человеком, а человек обязательно иногда тоскует. Кир­пичников пошел пешком на вокзал, сел в поезд на свою забытую, заросшую забвением родину — Гробовск»^[263]. Однако имя города Гробовск, куда стремится Кирпичников, как и дальнейший его путь — поездка и работа в Америке, смерть от научного гения Исаака Матиссена, сбросив­шего мыслью болид на корабль, на котором плыл Кирпичников домой, рисуют судьбу челове­ка, не знающего себя и не знающего сути сделанных им открытий (чудовище электрон, выра­щенный его сыном).

С одной стороны, непропорциональность и несоответствие научного открытия человеч­ности человека отражаются в скромной локализации научного гения в телесности человека — его мозге: «Он влекся тоскою своего мозга и поисками того рефлекса, который наведет его мысль на открытие эфирного тракта. Он питался бессмысленной надеждой обнаружить неиз­вестный рефлекс в пустынном провинциальном мире»^[264]. С другой стороны, опыты Матиссена над своим мозгом, описанные Платоновым, вновь и вновь обращают к проблеме исследования того, что происходит с мозгом в момент открытия мысли и действия мысли: «Мозг Матиссена был таинственной машиной, которая пучинам космоса давала новый монтаж, а аппарат на столе приводил этот мозг в действие. Обычные мысли человека, обычное движение мозга бессильны влиять на мир, для этого нужны вихри мозговых частиц, — тогда мировое вещество сотрясает буря»^[265]. Платонов в «Эфирном тракте» философичен: человек рисует и формулирует для себя мечту, находит идею и проявляет волю к мечте, но в самой идее овладения вселенной открыти­ем эфирного тракта не остается места человеку и его тоске. Осознавая и чувствуя это, герои начинают вести свой бродяжнический образ жизни: «Платоновская тоска свидетельствует, что

еще есть кому тосковать, что еще живо человеческое в человеке, симулякрам не удалось полно-

281 стью подчинить себе людей» .Для главного героя рассказа «Лунная бомба» (раннее название «Лунные изыскания») инженера Крейцкопфа бродяжничество предстало в книгах, чтением ко­торых он увлекся до своего первого и последнего полета на Луну в изобретенном им болиде (бомбе): «Крейцкопфа поразил книжный мир. Он никогда не имел времени для чтения. И он мыл и промывал свой мозг, затесненный страданием, однообразным трудом и глухою тоскою. Люди шли перед Крейцкопфом не как масса, а как странники, нищие, бродяги, бредущие с за­вязанными глазами. Крейцкопф неожиданно отметил: литература не знает счастья, а самое сча­стье, где оно есть, лишь предсказывает близкую беду и землетрясение души»^[266][267]. Итак, для ран­него Платонова актуален акт самопожертвования на дело науки, общее дело, в котором иссле­дователи усматривают ницшеанские мотивы любови к дальнему: «Ницшеанская идея любви к дальнему, в противоположность христианской любви к ближнему, окрашена у Платонова в специфические тона. Она сочетается с мотивом восторженного, самоотверженного, одержимого труда над проектами овладения природой и космосом для блага общества. Любовь к дальнему

283 сопровождается мотивом одиночества и крайней человеческой изоляции»^[268]. Возвращаясь к по­вести «Джан» мы можем видеть трансформацию идеи самопожертвования у Платонова, разли­чая героев ранних произведений и Назара Чагатаева, воплощающего человечность человека.

Платонов поэтически описывает процесс формирования воли превращением мечты в теорию. Но между мечтой и теорией, в конечном счете, мыслью, не оказывается никакого ме­ста, могущего вместить в себя человека. Мысль становится тождественной мечте и ее предмету — вселенной. Человек представляет собой не что иное, как гипермозг, движущей силой которо­го оказывается страдание. Платонов в своих центральных произведениях уже стремится совме­стить горизонт утопии с народной мифологией, с целостным видением человека и его жизнен­ных целей. Для этой позиции существуют герои странники: «У Платонова путешествие прини­мает форму странничества, которая допускает свободное движение размышляющего героя в поисках правды. Стремление этого героя направлено на переустройство мира, но в то же самое время он укоренен в своеобразной "онтологической структуре", основанной на народных ми­фологических представлениях о жизни человека, природе и космосе. Если вектор утопии устремлен вперед, в будущее, то природно-космический строй отсылает к вечному устройству мира. Будущее должно оправдаться перед прошлым, перед памятью, перед устойчивым суще­ством мира»^[269]. Вместе тем, привнося в пласт народной жизни идею утопии, Платонов стремит­

ся укоренить в ней волю, которая будет связана с движением в будущее под знаком идеи, не внешней волей, но укорененной в подлинных целях народного бытия.

Военные рассказы Платонова представляют собой поэзию народной воли, имеющей свою главную цель — победу над врагом и возвращение на землю к крестьянскому труду. В мировоззрении героев, движимых этой целью, Платонов раскрывает условия формирования воли: «Мещерин обладал духом творческой мысли и воображения; он смело, словно своеволь­но, соединял в одно целое разрозненные, противоречивые факты действительности, чтобы из них получился единый живой образ знания, в котором уже возможно прочитать верное решение для его воли, для технического расчета его подразделений» . Итак, решение воли следует из духа творческой мысли, воображения и единого и живого образа знания. Но воля не есть еди­ноличное решение одного человека: «.народная сила рождается в деревенской материнской земле, и войско народа питается от земли, распаханной руками крестьян, согретой солнцем и орошенной дождем»^[270][271]. В воле к победе Платонов видит народную силу. Здесь мы можем по­нять для себя формулу народной силы воли, по Платонову.

Через творчество Платонова подлежат исследованию известные выражения: дать волю чувствам, дать волю воображению и т.д. Что здесь происходит с волей? Если я даю волю чув­ствам, значит, я более не сдерживаю себя и поддаюсь порывам, рискую своим положением. Ка­ков же предел отдачи воли чувствам? Платонов в рассказе «Крестьянин Ягафар» употребляет это выражение применительно к мысли: «Председатель стоял и думал, и бабай тоже думал, да­вая волю своей мысли, — пусть она сама вспомнит и скажет ему, как тут нужно быть»^{[272][273][274]}. Перед думающими имеется цель: как домолотить хлеб: «Машиной нельзя — нефти нет, лошадьми 288

трудно — лошади лес возят на постройку завода, там для войны скоро нужно» . В приведен­ном отрывке дать волю мысли означает вспомнить и услышать свою мысль, как тут нужно быть: «Пускай нам ветер хлеб молотит, — сказал бабай председателю. — Ты собери народ, мы молотилку туда своей силой перевезем» . Здесь выражение дать волю своей мысли означает: не выдумывать что-то разумом из себя еще не бывшее, не оригинальничать, но обратиться к памяти и опыту, дать возможность проявиться образу для верного решения. Выражение «дать волю» всегда оказывается зависимым от контекста, так что разум напротив может ставить зада­чу ограничения такой воли: «Агеев прекратил беседу, готовую продолжаться до скончания

290

жизни, если людям дать волю» . Дать волю чему-то означает: дать возможность кому-то вы­сказаться, образам проявиться, чувствам выплеснуться, желаниям и влечениям удовлетворить­ся. Дать волю означает проявить всю силу слов, образов, чувств, желаний. Белинский так пишет о Бакунине: «Приятно увидеть чувство в лице и непосредственности человека — и в М точно было чувство; но приятно видеть чувство, которое сдерживается волею и прорывается избытком собственной силы, — вот этого-то и не было» . Проявление силы может иметь свои пределы, если остается контроль разума, но может не иметь своих пределов, предоставляя уже самого человека воле случая. С другой стороны, выражение «дать волю» предполагает осво­бождение от терпения и сдерживания себя, исход которого открыт и предоставлен теперь самой воле.

Платонов поэтизирует волю и, одновременно, говорит о необходимом условии форми­рования воли, связанной с человечностью человека — его мечтами, желанными идеями, живы­ми образами и знанием. Вне этой поэзии воли быть не может, но может быть только слепое подчинение господствующей воле (как это произошло, по Платонову, с немцами, подчинивши­мися воле фюрера и его рациональному организаторскому фашистскому проекту). В своей поэ­зии мечты и надежды герои становятся философствующими странниками, которые задумались посреди всеобщего труда жизни (Вощев в «Котловане»).

3.5