Идея: теоретическая формализация

Формализация, в своей сути, уже есть теоретическое усилие мысли по извлечению и произведению общих форм для различного рода содержаний. Если воля проявляется в произво­димых формах бытия и посредством практической формализации определяется в мировоззре­ние человека, то с ней мы имеем такой опыт действия в качестве содержания, что подлежит формализации.

Воление, мышление и обращение к истине (Воля, Идея, Мечта) суть модусы человече­ского бытия. Соответственно, три модуса в своей определенной множественности взаимодей­ствий (скажем, в своей родовой множественности, по Бадью) раскрывают человеческое бытие. Чтобы расчистить горизонт будущего, необходимо поставить предел всем целям, что так или иначе это будущее детерминируют из всевозможных оснований. Ницше в своем тезисе о смер­ти Бога поставил предел абсолютной детерминации бытия Богом, которое отныне полагается как становление, как жизнь, поиск новых целей. Усилие мысли здесь предстает философией жизни. Андрей Платонов отсутствие детерминизма цели назвал условием свободного мышле­ния: «Мыслят "свободно" тогда, когда ничего, никакой цели не остается»^[367]. С другой стороны, прозрение мечты, подготовленное очищением сознания от фантазмов и идей-фикс, раскрывает­ся на до-идейном (вне-идейном) уровне и представляет собой чистое познание. В его перспек­тиве могут развиваться идеи, но сама жизнь, сопряженная с чистым познанием, еще свободна от идей: «Жизнь разделяется на идейную и безидейную, и последнее, безыдейное, должно быть первым, наиглавнейшим, все же идеи должны быть подсобными, поскольку человек еще не до­стиг своего полного беспредметного»^[368]. Казимир Малевич в модусе чистого познания бес­предметного мира ставит под сомнение не только положение Декарта о мышлении («может существовать и то, что не мыслит»), но и воление, отличающее цивилизацию в ее одержимости практической пользой харчевой идеей: «Так как воля — продукт практического реализма, то она должна исчезнуть там, где нет ни цели, ни целесообразных действий, — в беспредметном Искусстве. В Искусстве есть для нее (воли) возможность свободного движения, но в том только случае, когда воля будет самовыявляться, не зависеть от идеологии.Воля Искусства выходит из зависимости и становится сердцем его биения.

Когда модус воления пересекается с модусом обращения к истине, тогда воля распола­гает своими метафорами, именами, образами и предикатами жизненности, мощности, имеющих статус истинных. Александр Блок пишет в записных книжках: «Откройте сторону могучей си­лы и воли, которая только не знает способа применить себя и "переливается по жилочкам"» . За несколько месяцев до Октябрьской революции Блок формулирует задачу русской культуры:

«И вот задача русской культуры — направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напора огня, но организуют этот напор; организовать буйную во-

371 лю...» . В эпоху начавшихся революционных перемен Блок ставит акцент на слове «мы»,

освобождаясь от одностороннего (пессимистического, декадентского) взгляда на мир: «Нового личного ничего нет, а если б оно и было, его невозможно было бы почувствовать, потому что содержанием всей жизни становится всемирная Революция, во главе которой стоит Россия. Мы так молоды, что в несколько месяцев можем совершенно поправиться от 300-летней болезни. Наша Демократия в эту минуту действительно "опоясана бурей" и обладает непреклонной во­лей, что можно видеть и в крупном и в мелком каждый день»^{[371][372][373]}. Блок в событии революции, открывшей горизонт будущего (Мечту), осуществляет не что иное, как процедуру именования воли, исходя из новой перспективы жизни.

Итак, бытие человека сначала возможно определить в одном из его модусов (истины). Если другие два — воление и мышление — пересечены и объединены с этим модусом, тогда исторический человек имеет возможность дать имя истинной (естественной) воле, что форми­руется и может быть проявлена вопреки обстоятельствам мира, существо которого предстает и осознается как движение к гибели или катастрофе, застывание в кризисе.

Далее модус мышления также настраивает в своей перспективе модусы воления и обра­щения к истине. Мы получаем другой взгляд на бытие: строительство цельного проекта, ориен­тированного на будущее, который основан на выработанной теории и практике. Именами тако­го проекта для Европы стали Просвещение, Гуманизм, Научно-технический Прогресс. Главной идеей этого проекта стала идея высшего блага, формулируемая уже в философии Платона и

Аристотеля. Образы жизни, организованные данным проектом, сегодня переживают свой кри­зис: наука поставлена на служение технике, имя гуманизма стало абстракцией, улетучивающей­ся из бытия, Просвещение признано мифом. В идее Европейского проекта мы констатируем смыкание до неразличимости двух модусов бытия — воления и обращения к истине — модусу мышления (соответственно, воля становится тождественной разуму, мечта заменяется способ­ностью к представлению). Хайдеггер эту неразличимость модусов называл забвением бытия. В сухом остатке, Европа столкнулась с результатами порожденной ею цивилизации — развитием капитализма и мирового рынка, репрессивным институтом государства. То, что привнес в раз­витие духовных поисков ХХ век, — это попытка отойти от однозначной проективности в по­нимании человека, оказавшейся в глубоком кризисе (кризис христианства, конец метафизики).

Анализируя усилия Сартра и Фуко, Бадью ставит ключевые вопросы: «Великими голо­сами Сартра и Фуко ХХ век вопрошает нас: Человек, который придет, который должен прийти, как вид экзистенции или мышления, — явит ли он собой фигуру над-человеческую или не­человеческую? Предстоит ли диалектически снять фигуру человека, превзойти ее? И в каком же ином мы тогда расположимся? — В том "ином", что, по заявлению Делеза, будет "межзвезд- ным"»^[374][375]. Делез в анализе творчества Фуко проект будущего видит таким: «Силы в человеке

вступают в отношения с силами внешнего: с силой кремния, берущего реванш над углеродом, с силами генетических компонентов, берущих реванш над организмом, с силой аграмматикаль- ностей, берущих реванш над означающим»^[376].

учитывает новейшие изменения и не менее решительно идет им навстречу»^[377]. Союзники в кри­тике животного гуманизма (Бадью), в философской перспективе мысли о будущем неизбежно расхождение с Фуко и Делезом. Обоими философами в основу своих проектов ставится удо­вольствие и трансгрессия, что существенно ограничивают возможность человека существова­ния в модусе воления. Ибо культ удовольствия делает ненужной волю, трансгрессия же форси­рует границу, на которой человек, напротив, конституируется в своей решительности к поступ­ку. С.С. Хоружий в критической ретроспективе европейской антропологии эту возможность формулирует так: «При всей определенности и даже, в известной мере, прогнозируемости крупных черт и тенденций ситуации Человека, в развитии этой ситуации заведомо нет пред­определенности. В круг формирующих ее факторов входят воля человека, его свобода, и в той или иной мере, она всегда остается пластичной и доступной воздействию. И в силу этого, ни­чуть не предопределена и судьба основоустройства Онтологической топики»^[378]. Наша задача теперь состоит в том, чтобы рассмотреть воление как модус бытия.

В конфигурации трех модусов, образующих фигуру субъекта, открывается полная пер­спектива вопроса бытия: бытие раскрывается как воля, настроенная к мечте, что дает самой во­ле ее истинные имена (исконная, подлинная, могучая и т.д.) в цельном проекте, свободно орга­низующем человеческую общность. Таким образом, если идея способна объединять человече­ское общество, собрать в себе стремление к единству, то мечтой в этой общности определяется суть человеческой личности. Мечта всегда имеет личностное измерение, но в своих бессозна­тельных истоках уходит в народное бытие. Воля же в своей сущности формируется на основе народности мечты и общности идеи.

Феноменология воли раскрывается в модусе воления как модусе человеческого бытия. Воля воплощает личную свободу в усилиях тех, кто готов к творчеству новых форм в бытии (в поэзии, музыке, литературе, живописи, этике, политике, эстетике), кто готов пожертвовать со­бой ради общей свободы. Тем мощнее становится воля к разрушению старых отживших форм,

в которых еще живет и продолжает жить человек. Дистанционное управление человеком в при­вычных стереотипах поведения, организованных по прямой подчинения всегда становится ви­димым на фоне новых возможностей творчества. Такими формами подчинения по-прежнему являются государство, рынок, что воплощают сегодня капитализм и идеологию информацион­ногообщества. Эти формы также требуют своих жертв. Сегодня мы — невольные жертвы ин­формационного общества. Однако задача философской критики состоит в высвобождении по­нятия жертвы. Диалог с имеющейся философской критикой жертвы предполагает занятие по­зиции, подступ к которой возможен через прыжок из царства необходимости критики в царство свободы самопожертвования. Этот прыжок своей точкой отталкивания имеет предположение, что воля не ограничена своим проявлением в качестве воли к власти, подчеркивающим судьбу Европы Нового времени. Прыжок осуществляется в ориентации и направлении к феномену жертвы как опыту самопожертвования.

Насильственная жертва для философской рефлексии отличается от жертвы: «Если есть реальность насилия, то нет жертвы, тем более святой жертвы, и наоборот»^[379]. Всегда необходи­мо прослеживать логику, из которой высказывается сущность жертвы (логика жертвоприноше­ния): сегодня за этим понятием стоит предельная степень ответственности в его использовании: «Сущность жертвы — в предельной искренности, в святости, в абсолютной достоверности трансцендентной реальности для жертвы и участников ритуального жертвоприношения, в ее значимости в качестве самого эффективного способа как стабилизации и сохранения суще­ствующего порядка и устройства жизни, так и в плане ее преобразования»^[380]. Выстраивается оппозиция насилие-жертва-жертвоприношение (с опорой на идеи В.В. Савчука): жертва в логи­ке насилия является критическим понятием; в логике жертвоприношения раскрывается сущ­ность жертвы, ее жизнеутверждающий смысл. Жертва как предмет философской рефлексии имеет две логики раскрытия своего смысла. Исследование феномена насилия связано с крити­кой капитализма в эпоху медиа, что связаны с новым витком прогресса в производстве и рас­пространении информации, за которыми следуют новые виды и практики насилия.

Во многом для сознания современного человека воля ассоциируется и непосредственно связана с системой права, дающего те или иные возможности для экономических мероприятий, юридических процедур, защиты своих прав, которые, как водится, регулируются (зачастую не регулируются, давая жизнь произволу) государством. Транснациональные корпорации, стоящие за спиной государств, воплощаются в образе тотальной управляющей системы (или Левиафа­на), могущей контролировать жизнь каждого человека; для народного сознания эта система означает невидимую волю к насилию, которая противоречит свободе человека и человеческого

сообщества. Вследствие этого смысл воли зачастую изымается из опыта политической борьбы, как однозначно маркированный практикой насилия, которое нельзя допускать. Таким образом понимая волю, современный человек оказывается в противоречии с самим собой: он борется против того, в чем сам более всего нуждается. Ничто сегодня так не обременено жупелами, как воля, за которой тянутся обвинения в фанатизме, решенчестве, нацизме, насилии и мировом господстве. Но ничто сегодня так не востребовано, как личная воля, ведь сегодня мы живем при ясном осознании нехватки воли. Аналогично со смыслом жертвы. Человек сегодня встречается с жертвами в сводках новостей и чрезвычайных происшествий, демонстрирующих все новых жертв катаклизмов, преступности, терроризма, воли случая и т.д. И менее всего человек готов сегодня жертвовать собой. Основным сознательным опытом жертвенности сегодня являются самоубийства, вхождение в террористические организации, осваивающие свою территорию смысла жертвы.

Среди множества стремлений, влечений, побуждений, склонностей, что осознаются или не осознаются человеком, воля, по определению, отличается от прочих стремлений. Главная причина: воля есть энергия разума, в своем напряжении противостоящая влечениям, существу­ющим в своей неконтролируемой активности. Мы сами живем в океане информации, потоке мнений в бесконечных руслах мнительности, отдаемся спонтанности эмоций и чувств, текуче­сти явлений, поддаемся реальности отчуждения: «Поступающая к нам информация не просто беспрерывна и тотальна, она еще и хаотична, бессистемна, никак не иерархизирована. мы подключены — вольно или невольно — к очень многим перекрестным линиям одновременно, которые нас "ризоматически" (от ризомы Делеза) обволакивают, мешая формированию каких- либо устойчивых антропологических — гносеологических, экзистенциальных, ментальных, мировоззренческих, психологических, даже биологических — доминаций»^[381][382]. Воля же проявля­ется на ином основании, в управляющей надстройке сознания, именуемой разумом. Искони во­ля философской мыслью находит свою порождающую причину в разуме: «Ведь в разумной ча­сти души зарождается воля, а в не основывающейся на разуме — желание и страсть» . Воля проявляется как своя собственная возможность быть, слышимая в слове «есть» в мире потоков, стихий, импульсов, спонтанности и случайности, смысл которого означает: я есть. Наличие иных стремлений и побуждений говорит о наличии довлеющих обстоятельств, в которых долж­на быть и может быть проявлена воля.

Исследуем довлеющие обстоятельства сего мира, определенного в эпохе новых медиа, что раскрывают новые формы насилия (В.В. Савчук). Потоки информации о бесконечных

жертвах нагоняют едва различимое угнетение, действующее на сознание оттого еще сильнее в его едва обозримой деформации. Потоки бесконечных образов парализуют воображение и со­знание человека в его адекватном видении самого себя, настоящего и будущего, искажают до неузнаваемости восприятие других, чреватое конфликтной ситуацией непонимания: «Один из важнейших вопросов медиафилософии, как можно сопротивляться потреблению информации, которая ежедневно искушает повышением градуса сенсации, скорости предъявления события, катастроф и ужасов?... "Побочным" эффектом медиареволюции является новая форма насилия, смысл которой в поддержании нормативного режима иллюзии легкости, доступности, скоро- сти»^[383]. Чтобы в таких обстоятельствах проявить самообладание, необходимо вооружиться ра­зумом, способным к тонкому и точному анализу действительности во всех ее тупиках и слож­ностях.

В перспективе анализа медиафилософии воля означает: усилие всеми средствами и воз­можностями зафиксировать опыт самоопределения человека во всего его перипетиях реши­тельности и нерешительности. Осмысляется не только воля, но и безволие, поскольку оно при­надлежит человеку, который находится в постоянном поиске себя и формулы «Мы» (эту задачу осмысления исполняли писатели Джойс, Кафка, Беккет, Музиль). Познание нерешительности также имеет свой подвижнический аспект, который выражается в самопожертвовании, связан­ном с сознательным удержанием себя в пороговой ситуации выбора ради творческих и идейных поисков.

Итак, главный вопрос: какое существование сегодня подлежит формализации через ми­ровоззрение и идею, заключающим в себе сущность воли? Если таковым является дистанцион­ное существование человека в его отстраненном от реальности безволии, то поставленные пре­делы таковому отступлению создают возможности для осознания свободы. Свобода осознается в действенных установках, способных собрать волю человека в преодолении отчуждения. Про­блема дистанционного существования сегодня касается каждого, поэтому граница, подводящая решительность к поступку, не является прямой линией, но извилистой дорогой, на которую вступает человек. Это вступление начинается с базового опыта самообладания в формировании своего внутреннего тела, устойчивого к довлеющим обстоятельствам и угрозам современности. С этого опыта как плацдарма строится мировоззрение и активизируется мышление как модус человеческого бытия. Удостоверением общности свободы является жертва. Самопожертвова­ние открывает путь предельному измерению человеческого поступка — подвигу. Самопожерт­вование не нуждается в единой сакральной жертве, оно высвечивает символом общности те пу­

ти, которые проходит человек в решительности своей воли, направленной к подвижническому образу жизни. Самопожертвование способно собрать общество в сознании свободы. Поэтому бытие бытийствует через человека как воля к самопожертвованию. Конфигурация модусов бы­тия в определенную эпоху составляет формацию, в которой общность человеческого суще­ствования смогла быть отмеченной жертвой, самопожертвованием. Замыкаемая на самой себе воля, размыкается к бытию в самопожертвовании, на которое готов человек. Эта возможность сегодня держится на трех вопросах, исходящих из своих модусов: готов ли еще человек к про­зрениям в то, что есть (к захваченности процессом истины), готовы ли мы к радикальному уси­лию мысли, скрепляющему процесс истины с практикой и именованием нашей воли?